Книга Карен Бликсен в русском переводе
Этот роман вышел в 1937 году под названием "Африканская ферма". Блистательное в своей нейтральности название не рискнули повторить ни авторы голливудской киноверсии Out of Africa, ни отечественные издатели. Почти безупречный русский перевод назван еще проще, если не сказать дешевле: "Прощай, Африка!"
Пытаясь говорить об авторских уловках и литературных приемах, примененных в этой книге, испытываешь какое-то затруднение. Связано оно с тем, что книга написана жизнь назад, в середине тридцатых годов, автором прошлого века. И оставляет впечатление, что именно так и нужно писать сейчас и именно так и будут писать завтра. И только такие книги и хочется читать, и только они заслуживают чтения в итоге.
В чем своеобразие стиля Бликсен — как бы никакого, пустовато-прозрачного, заставляющего вспомнить толстовскую характеристику повестей Пушкина — "голы как-то"? Эта ясная нагота наводит на мысль о буддийском принципе "неоставления следов" или об одиноком камне в японском саду. Дело, возможно, в особом чувстве достоинства, уважения автора к собственным словам.
Это ведет к отсутствию каких-либо внешних эффектов, к полному уничтожению чего-либо в стиле и композиции, что призвано поразить или очаровать читателя. Словно Карен Бликсен еще тогда, в 30-е годы, поняла, что всякие трюки, связанные с изобретением жизнеподобных, но невозможных ситуаций, всякие сильные, аффектированные движения надо убрать из литературы, оставить их чему-то другому, может быть, кино.
Сейчас мы не можем не отдавать себе отчета в том, насколько суетливой кажется теперь вся русская классическая проза после Лермонтова. Дело не только в русской многословности, производной от словесной расточительности языка,— дело в каком-то разночинском дребезжании мысли.
И в русской литературе ХХ века не много книг, не содержащих огромного количества мыслительных деталей, каких-то побочных идеек, какого-то образного варварства. Мельчайшие движения, психологизм во что бы то ни стало и неспособность видеть мир иначе как в слезинке ребенка — не работают больше. Эти вершины завоеваны, что же на них топтаться?
Бликсен, конечно, дает массу впечатлений, и книга ее вовсе не бедна приемами. Просто авторская наблюдательность здесь важнее изобретательности. Получается, что нашим (Набокову, например) текст выходит дороже жизни — а Бликсен такой возможности в принципе не допускает.
По ощущению вторичности текста по отношению к жизни эту книгу можно сравнить с двумя такими, казалось бы, противоположными шедеврами, как "Опасные связи" Шодерло де Лакло и "Московский дневник" Вальтера Беньямина. Казалось бы, ничего общего. В одной автора как бы и нет вообще, так он спрятан, в другой наоборот — его слишком много. Но речь идет о книгах, освещающих какой-то дорогой, принципиальный опыт автора. В этом случае сам текст — равноценная часть этого опыта, его завершение или выход из него. Несколько таких книг есть в советской военной прозе. "Жизнь моя, я не отпущу тебя, доколе не благословишь меня, но благослови меня — и я тебя отпущу" — пишет Карен Бликсен.
Такого рода проза написана словно в опровержение бахтинской теории, не говоря уже о ее постмодернистских побегах, теории обаятельной, но обретающей с течением времени все более явственные черты произвольности. Сравнительно с ясностью лучших автобиографических книг всякая драматизация отношений между "автором" и "героем", нарочитое усложнение этих отношений кажутся мелкими и неактуальными.
Едва ли, однако, нам доступна подобная ясность. Нордическая отстраненность не в характере русских повествователей. Мы обречены, по крайней мере пока не научится писать следующее поколение, на вычурную, слезливую, изобретательную "женскую" прозу, таковой остающуюся, даже если у автора мужская фамилия. Даже если он не марафонец-романист, царь фантазии, а спринтер-газетчик, невольник факта.
Простота рассказанной истории под стать простоте слога. Одна датчанка жила в Африке. У нее была ферма. Она разорилась, продала ферму и уехала. Внутри есть этнография, есть философия и есть love story. Последняя — спрятана. На протяжении нескольких страниц эта самая love и ее герой оказываются главными — потом весь бурный чувственный взрыв, которого мы слышим только эхо, гаснет, рассеивается и исчезает в мареве Африки, в мареве жизни.
"Уже после того, как я покинула Африку, Густав Мор написал мне о странных вещах, которые творились на могиле Денниса,— я никогда ни о чем подобном не слыхала. Он писал: 'Масаи сообщили окружному инспектору в Нгонго, что очень часто на восходе и на закате они видели львов на могиле Финч-Хэттона в горах. Лев со львицей приходят туда и подолгу стоят или лежат на могиле. Я думаю, что это место привлекает львов, потому что оттуда видна как на ладони вся равнина, со стадами коров и диких антилоп'".
И вот этим замечанием о "странности" происходящего и выражено авторское отношение к патетическому символу. А разве мало?
"В некоторых отношениях в миропонимании туземцев белый человек занимает то же место, как в мире белого человека — идея Бога. Однажды для меня составляли контракт с индийским лесоторговцем, и в нем оказались слова 'деяние Божие'. Это выражение было мне незнакомо, и адвокат, составлявший контракт, попытался мне его объяснить.
— Нет-нет, сударыня, вы не совсем поняли, о чем идет речь. Нечто совершенно непредсказуемое, не совместимое ни с какими правилами и противоречащее здравому смыслу — вот что такое деяние Божие".
Кто хоть раз сталкивался с какими бы то ни было контрактами на английском языке, знает, что укоренившийся в русском "форс-мажор" — это и есть acts of God. Тут есть какая-то очень поучительная метафора, и она не нуждается в расшифровках — если мы следуем тому, что втолковывает нам Бликсен.
"Взаимоотношения между белым и черным населением Африки во многом напоминают взаимоотношения двух половин рода человеческого. Если бы любой половине сказали, что она вовсе не играет в жизни другого пола куда более важную роль, чем тот, противоположный пол, в ее жизни, все были бы шокированы и глубоко оскорблены. Скажите любовнику или мужу, что он играет в жизни своей жены или любовницы точно такую же роль, как и она в его жизни,— это его озадачит и возмутит".
На русское сознание, на русскую прозу оказали влияние совсем другие авторы и совсем другие подходы. Сравните эту северную трезвость взгляда с истерикой Сартра: "Ад — это другие". Эту пошлость он сказал о той же самой коллизии.
До человечества поздно дошло, какую книгу написала Бликсен. Out of Africa стала бестселлером и удостоилась голливудского эпоса спустя два десятилетия после смерти автора.
Не много найдется книг, где идея, высказанная в тексте в качестве одного из авторских соображений, была бы воплощена с такой последовательностью в композиции книги. Я говорю о хронологии, точнее, об ее отсутствии: как коренные жители Африки живут (по утверждению Бликсен, и это неоспоримо) "в ладу со временем" — и оно, таким образом, не существует, как не существует времени для детей или животных. Время — это, конечно, фикция чистой воды, если говорить о представлениях, которыми живет наше сердце. Один из основополагающих обманов цивилизации. Разум считает время важнейшей категорией, это основа нашего "мужского" мира.
Беньямин вычерчивал диаграмму своей жизни (я не знаю, как она могла бы выглядеть, наверное, что-то вроде генеалогического древа). Бликсен утверждает противоположный способ восприятия. Ее "Африка" вполне "интуитивна": детская, женская, животная или туземная книга, книга левого полушария.
Если смотреть с привычной точки, отсчитывать от "эмоционального", "сильного сразу" романа — обнаружится странная вещь, а именно: книга Бликсен сильно модернистская, если не сказать — сюрреалистическая. Экспозиция бесконечна, а тот самый, "сильный" сюжет изложен на полудесятке страниц. Иногда кажется, что он и не нужен: как всякая настоящая книга, эта крепка и без любой из отдельных частей. И любовную историю можно посчитать данью общепринятому представлению о полноте жизни (романа): как же без нее? По нашей, русской логике дело, однако, в том, что не будь этого любовного зияния, разрыва, этой маленькой истории — зачем было бы тревожиться сочинять. То, что автор не вдается в психологические частности, на самом деле замечательнее всего: о героине мы и так все знаем. Что касается героя, нам, по идее, достаточно того образа, который есть в сознании протагониста.
37-й год. В Европе гремел Джойс. В России — сами знаете что. Арагон, кажется, считался крупным писателем. При этом где-то появлялись совсем другие книги.
И может быть, какая-то важнейшая рукопись о нашем времени, где коротко и просто изложена суть одной жизни, уже существует и датирована этими днями. И внук, наткнувшись на нее, скажет о нас: "Они были слепы как кроты. А с этой книгой им было бы легче жить".
Если действительно существует некая наджанровая высота, если допустить, что весь забег литературы происходит на одном стадионе, мы должны будем признать, что скромная Карен Бликсен где-то на боковой дорожке вне приветственных криков толпы и завистливой одышки братьев по перу обошла очень многих в ХХ веке — всех "колониальных" авторов и чуть ли не всех авангардных. Первых потому, что смотрела на жизнь совсем других, чернокожих людей внимательно и без какого бы то ни было предубеждения. Вторых потому, что самой авангардной и экстравагантной оказалась, как обычно, сама жизнь.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Бликсен Карен. Прощай, Африка!/ Пер. М. Ковалевой. — СПб: Лимбус Пресс, 1997.