Ане Захаровой один год и два месяца, но выглядит она младенцем. До сих пор не умеет сама садиться, не умеет вставать, не ходит и не ползает. Не разговаривает, не произносит даже отдельных слов. У нее тяжелый порок сердца. Из-за порока все органы у девочки недостаточно снабжаются кислородом, и оттого — заметная задержка в развитии. Здесь, в России, Аню уже прооперировали два раза и больше оперировать не берутся. Говорят: нет шансов. В Германии оперировать берутся и говорят: шансы есть. Хорошие шансы выжить и развиваться нормально.
Стояла зима. Дул ветер. Шел дождь. В промозглой московской темноте, не знавшей рассвета, кажется, трое или четверо суток, автомобили тянулись нескончаемой цепью, как ослики и верблюды тянутся на какой-нибудь ренессансной фреске, изображающей поклонение волхвов. А вокруг была пустыня. Мрачная пустыня отдаленной московской окраины, где нет ничего, кроме пустырей и огромных домов, громоздящихся в беспорядке, как скалы.
Наверное, надо всем этим сияла звезда. Хотя бы одна. Но звезды — ни одной — не было видно, поскольку плотные облака в несколько слоев обложили город, подобно вате, которой обкладывают елочные игрушки и пряничные рождественские вертепы. Куда ни посмотри, трудно было увидеть что-нибудь праздничное. Куда ни брось взгляд, видеть можно было только мокрую вату зимних московских сумерек. Огоньки если и были, то только огоньки машин, тянувшихся в бесконечной пробке. Но и эти огоньки расплывались во мгле.
Одна из машин остановилась, мы вышли из нее и вошли в подъезд, темный, как будто пещера. В подъезде было темно, но тепло и сухо. Дверь за нами захлопнулась, и вереницы машин остались снаружи, подобно пастухам, которые остались снаружи в рождественскую ночь. И мы стояли в темноте.
Потом на первом этаже слева открылась дверь. Мы вошли в нее, и там был свет. Нас встретила женщина с младенцем на руках. Глаза у младенца были заплаканные. Младенец хлюпал носом. Младенца мучил насморк, потому что резались зубы и не хватало сил дышать. Младенец был девочкой.
Женщине было тяжело держать младенца на руках, и пока мы раздевались, женщина присела на тумбочку в прихожей. Это была тесная прихожая в типовой московской квартире. А мы присели перед женщиной на корточки, каждый из нас опустился на одно колено, чтобы развязать шнурки. И получилось так, что вот мы стоим в крохотной прихожей коленопреклоненные перед этой женщиной, сидящей на тумбочке с младенцем на руках. Стоим коленопреклоненные, подобно волхвам, только нас не трое, а двое.
Женщина улыбалась. Младенец всхлипывал.
В этот момент за спиной у женщины, державшей младенца, открылась дверь в комнату. Из комнаты вышли две собаки. Огромная немецкая овчарка с доброй и заботливой мордой и веселый французский бульдог с мордой, выражавшей самую беззаветную любовь. Овчарка подошла к младенцу и ткнулась в него носом, как будто хотела согреть младенца своим дыханием. Бульдог подбежал к младенцу с другой стороны, встал на задние лапы, ткнулся носом младенцу в ногу, и женщина погладила бульдога по голове, и тот был счастлив. Собаки были похожи на вола и осла, которые согревают младенца своим дыханием на любой ренессансной фреске, изображающей поклонение волхвов, и на любом пряничном вертепе в кондитерском магазине накануне Рождества.
Следом за собаками из комнаты вышел мужчина. Пожилой мужчина, можно сказать, старик. Он не был отцом младенцу. Он сказал, что он дедушка. Мужчина наклонился над женщиной и младенцем и кого-то из них погладил по голове, я не помню, кого именно. Я думал о другом.
Я думал, что вот история повторяется точь-в-точь, только младенец — девочка. Вот сидит тихо женщина с младенцем. Вот склоняется над нею старик. Вот домашние звери приблизили свои добрые и большие морды, чтобы защитить младенца и согреть своим дыханием. Вот мы стоим коленопреклоненные перед женщиной и младенцем...
И опять младенцу угрожает смерть.
И совершенно не важно, царь ли Ирод угрожает убить младенца или угрожает не царь, а порок сердца. Совершенно не важно, в Египет ли надо бежать младенцу, чтобы спастись, или в Германию. Совершенно не важно.
Важно, что каждый год на переломе зимы это случается снова и снова: женщина держит младенца, старик склоняется над ними, животные тянут свои морды, волхвы стоят коленопреклоненные — так случается каждый год.
И однажды ты становишься частью всего этого. Ты попадаешь во фреску "Поклонение волхвов", становишься маленькой коленопреклоненной пряничной фигуркой в рождественском вертепе. Стоишь, согнувшись в три погибели, тянешь руки к собственному сапогу, склоняешь голову перед женщиной с младенцем и тем самым отрицаешь смерть.
Вот что я подумал. Мы поднялись с колен. А старик разогнулся, помог женщине подняться, пощекотал ребенка, посмотрел на нас ласково и сказал:
— Кофе хотите?