В семидесятые годы творческая и личная жизнь ИВАНА ДЫХОВИЧНОГО била ключом. Он ушел от Райкина, вернулся в Москву и начал работать в Театре на Таганке у Юрия Любимова. В этом десятилетии Иван Дыховичный женился.
Я работал у Райкина. У него была такая мизансцена: когда открывался занавес, на сцене была витрина с манекенами, где я и стоял в канотье. Не очень сложилась там моя судьба. Проработав в Ленинграде год, я поехал обратно в Москву. Пришел к Любимову, который меня брал к себе после института. Пришел сам к нему просить о том, чтобы он взял меня в театр. Он сделал вид, что меня не узнает. А может, и не сделал вид. Сказал, что может взять меня только в оркестр. И я был записан как часть оркестра в театре. И был в массовке, пока меня не вызвали на репетицию — не пришел какой-то артист. Срочная замена в спектакль "Что делать?". На прогоне я вышел без репетиций. Сидевшие в зале мои товарищи-коллеги засмеялись. Но Любимов сказал, что вечером этого не получится, "когда придет реальная публика". Я сказал: "Вечером будет то же самое — давайте заключим пари". Он заключил со мной пари, говоря, что "наше начальство на это не реагирует". Но вечером тем не менее начальство захохотало, захлопало, и так началось мое более или менее успешное существование в театре. До того момента, когда в 70-м году я женился, и моим родственником по воле обстоятельств оказался член Политбюро. Я себе сильно испортил карьеру в театре. Потому что давать мне роли значило выслуживаться перед властью. Во всех спектаклях я был задействован в массовке. Если бы я стал сопротивляться этому, как нормальный человек, это значило бы, что я демонстрирую, что мой родственник большой человек. В этой странной двусмысленной ситуации я существовал довольно долго с Любимовым.
Но я все-таки женился по любви, а не по расчету. Для моего родственника никакой проблемы не было помочь мне в карьере. Ни он, ни я никогда по этому поводу не общались, хотя прожили вместе довольно много времени — 16 лет. У меня остались самые лучшие воспоминания как о моей жене, так и о ее родителях, как о самых достойных людях. Но я не знал, когда ухаживал за девушкой, кто ее родители. Ее очень полюбил Володя Высоцкий. Он как-то увидел, что на моем лице тучи. Я ему сказал: "Проблема в том, что она родственница одного влиятельного человека". На что он ответил так: "Если ты на ней женишься именно за то, что она дочь этого человека, ты мерзавец. Но если ты на ней не женишься, потому что она дочь этого человека, ты подлец. Тебе надо это решить". Это, кстати, было последним аргументом. Володя был свидетелем на нашей свадьбе.
Свадьба была у меня дома с приятелями. А потом для родителей — на объекте, как мы называли дачу. В этот список родственников я вставил Володю. Я думал, что это поможет ему с пластинкой. Володя взял с собой гитару и пел там. В комнате был родственник отца моей жены — военный капитан дальнего плавания. Мне казалось, что уж кто будет нормально реагировать на Высоцкого — так только этот мужик. Когда Володя спел "Спасите наши души", он обратился к капитану со словами: "Ну, как вам это — нравится?" На что тот сказал: "Мне кажется, что очень как-то истерично". Тем не менее первая Володина пластинка вышла через три месяца.
Воспитывали мы сына очень хитро. Я из дома убрал телевизор. Он до 9 лет не смотрел вообще советского телевидения. Это очень отразилось на человеке. В школе он говорил, что не видел этого, того. Меня даже вызывали в школу. Думали, что наша семья настолько бедная...
Я жил параллельно в двух жизнях. Я видел то и это. Были какие-то распределители, но я в них не ездил. У меня был знакомый в Смоленском гастрономе, которому я до сих пор благодарен. На меня смотрели как на полного сумасшедшего, когда я приезжал отовариваться в этот гастроном. Этот человек, его зовут Алик, был заместителем директора этого гастронома и поклонником нашего театра. Он нас просто кормил. У меня не было ондатровой шапки, у меня не было дубленки. Машины у меня были. Потому что я делал их себе сам — через театр. Первая — Alfa Romeo, вторая — Ferrari, в приобретении которых мне помогли механик итальянского посольства Антонио и директор автомобильного комиссионного магазина, не пропускавшие ни одного нашего спектакля.
Мы решили небольшой компанией встретить старый Новый год в Доме литераторов. Нам никак не давали стол. Ребята выдвинули меня, потому что я имел к Домлиту некоторое отношение. Я приехал, и Шапиро, заместитель директора Домлита, сказал: "Умоляю, без драк". Я вообще славился своей драчливостью. В общем, драка все равно получилась, и я ее устроил, конечно. К нашей девушке пристал фарцовщик. Он на лестнице схватил ее за лямку, порвал ей платье. Она сбежала вниз с криком: "Ваня, защити меня!" Я понял, что влип неотвратимо. Отступать некуда. Весь Домлит, как назло, повернулся на этот крик. Занавес поднят. Я сделал последнюю попытку спасти положение и бросился к нему. Я обнял его, как друга, тихо прошептав: "Выйдем на улицу" Но голова моя оказалась у него под мышкой. Тут он ласково спросил: "Где тебя будем бить, маленький?" "Здесь",— сказал я так же тихо. После чего он упал, и у него порвалась штанина. Он, потеряв всякое человеческое достоинство, закричал: "Мужики, евреи русских бьют!" Эта фраза его и сгубила. Прибежавший на крик русский мужик Шапиро немедленно вызвал милицию. Благодаря этому я и скрылся. А гардеробщик кричал вслед, показывая на меня: "Вот этот маленький его избил".
В 73-м году театр впервые поехал за границу. Это была Болгария, где был более домашний социализм. Нас снимало болгарское телевидение. Там первый раз, в компании, один экстрасенс увидел, как я понимаю, трагический конец Володи, но не озвучил то, что увидел. Но Володя очень напрягся. Мне он предсказал на 20 лет мою судьбу. И довольно точно.
В этом же году мы сдавали спектакль "Товарищ, верь!" Управлению культуры. Он у нас начинался с того, что стояли пять Пушкиных в фойе, стена в фойе была открыта, и актеры приветствовали приходящих зрителей, предлагая пройти в зал. Покаржевский, начальник управления культуры, подошел к нам и за ручку со всеми Пушкиными поздоровался. Покаржевский все говорил, что "надо подтащить памятник в конце". Мы все не могли понять, какой памятник? Стихотворение он имел в виду — "Я памятник себе воздвиг...".
Невероятным событием того времени стал спектакль "Мастер и Маргарита". Первый акт мы репетировали самостоятельно, без Любимова, который был в Италии. Мы его репетировали в верхнем фойе с Сашей Липкиным. Когда Любимов приехал и увидел это, он так воспринял то, что мы сделали, что тут же стал делать второй акт. Без утверждения сверху этого спектакля. А потом, когда его пришли принимать, то сказали, что спектакль не залитован. Это был очень хитрый ход, чтобы зарезать его. Мы решили, что это конец. И вдруг этот загадочный, призрачный и зловещий главный цензор сказал: "Это произведение не нужно литовать, это классика". Я помню, что Маргарит у нас репетировало пять или семь. Там была очень увлекательная сцена — когда я в роли Коровьева раздевал Маргариту. Эту сцену все очень любили репетировать. Такого количества кандидаток на одну роль не было ни разу в моей жизни.
Записала НАТАЛЬЯ Ъ-ГРИДНЕВА