В этом году исполняется 10 лет российско-азербайджанскому театру "Ибрус", созданному Рустамом Ибрагимбековым. "Огонек" попросил у драматурга отчета
— Одной из главных тем вашего творчества является протест личности против подчинения...
— Не просто подчинения, а духовного подчинения. Выясняется, что он возникает как реакция на любую идеологию, будь она политической или религиозной. Вспомните взрывы в московском метро — женщины из хороших семей, у многих образование, попадают под влияние фанатика, который превращает их в зомби, апеллируя к вере в Аллаха, но преследуя при этом исключительно политические цели. Природа сектантства меня волнует еще и потому, что все мы долгое время жили в обществе тотальной идеологии. Это ведь тоже была своего рода секта, где лидеры почитались непогрешимыми, а несогласных ожидала печальная участь.
— А сами вы предпочитали сотрудничать с обществом или быть отшельником?
— Ну, отшельником я не смог бы жить. Я стараюсь быть членом общества и при этом не отказываться от своих принципов и убеждений. Литература не была изначальной областью приложения моих усилий. На последних курсах института я вдруг увлекся кибернетикой, поступил в аспирантуру одного из лучших научно-исследовательских институтов в мире — автоматики и телемеханики Академии наук СССР. Первое, что я там увидел, была надпись в фойе: "ИАТ ничем не уступает Массачусетскому технологическому институту. Норберт Винер". Я проработал в этом институте пять лет и понял: когда в чем-то достигаешь высокого уровня, приходишь к простоте. Знаете, однажды я был свидетелем того, как великий скрипач Леонид Коган репетировал с композитором Кара-Караевым его скрипичный концерт. Они разговаривали, как два плотника: "Тут пониже, тут повыше, тут подвинь". Ни одного заумного термина. Такое впечатление было, что они вместе двигают шкаф. Я был потрясен. Возвращаясь к вопросу: лет десять я занимался наукой, изучая проблемы оптимального управления в сложных системах. К началу 70-х я еще числился в Академии наук, но уже занимался литературой. Вот тогда и пришло понимание, что задачи, которые решает оператор при переработке нефти в ректификационной колонне и драматург, пишущий пьесу, примерно одинаковы.
— Объясните, пожалуйста.
— В обоих случаях мы имеем дело с иерархической системой взаимодействий, при которой низшие уровни влияют на более высокие, а высшие на более низкие — нет. При переработке нефти в колонне самые тяжелые фракции остаются внизу, на первых тарелках. Легкие фракции, поднявшиеся на более высокие тарелки, на них уже повлиять не могут. То же самое происходит и в пьесе: первые эпизоды влияют на все последующие, последние же на первые — никак.
— Как ученый стал драматургом?
— Как это обычно и бывает — случайно. Кто-то дал Товстоногову мою повесть. Георгий Александрович сказал, что ему интересно было бы со мной поработать. Я приехал в Ленинград. Товстоногов заказал мне пьесу и даже заключил договор. Называлась пьеса "Женщина за зеленой дверью". Однако в тот момент Георгий Александрович на какое-то время уходил из театра, поэтому не без легкого скандала я ее отдал в Вахтанговский театр. Потом написал вторую, третью и покатилось. Пьесу "Похожий на льва" поставили в ста театрах. Все это продолжалось лет десять. Потом я переключился на кинематограф: в советское время я был многостаночником — работал и в кино, и в театре, и прозу продолжал писать.
— А зачем вам понадобился собственный театр "Ибрус", который в этом году отмечает свое десятилетие?
— Однажды меня пригласили поставить в Бакинском театре русской драмы пару спектаклей. Потом — в Стамбульском муниципальном театре. Я втянулся, появился вкус к этому делу. И выяснилось, что я знаю про своих персонажей то, что ни один режиссер не знает. А актеру очень важно, чтобы режиссер ставил перед ним как можно более четкую задачу. Десять лет назад в Баку образовалась группа актеров, свободно владеющих и русским, и азербайджанским. Наверное, это последнее поколение двуязычных актеров у нас в Азербайджане. И я понял: если я не создам для них театр, этого не сделает никто. А я стараюсь обычно делать только то, что могу сделать только я. С самого начала "Ибрус" задумывался как театр, работающий на двух площадках — в Баку и Москве. Московская труппа будет приезжать в Баку, бакинская — в Москву, а какие-то постановки мы будем делать вместе. И вот на десятом году существования нашего театра это, кажется, удалось.
— Что, по-вашему, может себе позволить театр и чего не может?
— Очень важно, чтобы театр не перестал быть храмом. В Москве большая часть театров уже, к сожалению, растлена. Они, прикрываясь словами о высоком искусстве, на самом деле просто развлекают публику. Это тоже необходимо, но искусство ли это? По пальцам можно пересчитать театры в Москве, которые выполняют свою изначальную высокую миссию. Не так много мест оставила нам современная цивилизация, где человек может восстановить душевные силы. Театр — одно из них.
— Вы говорите с такой уверенностью о будущем театра-храма. Но современная драматургия как раз стремится уйти от этой "святости"...
— Я готов принять самую большую жесткость в театре, если она не является самоцелью. Для меня трава, проросшая сквозь асфальт, или цветок на мусорной свалке дороже оранжерейной розы. Да, искусство может быть дьявольским и порой очень талантливым, но в любые времена не было недостатка в людях, стремящихся втоптать человека в грязь, подавить в нем надежду, желание жить, бороться. Но театр выжил. И человечество тоже.
— Вы живете на две страны. Кем вы себя ощущаете в большей мере?
— Я всегда говорю, что граница между Россией и Азербайджаном проходит через мое сердце. И поэтому я очень внимательно слежу за всеми выходками наших политиков. Для них взаимоотношения России и Азербайджана — это проблемы экономики, политики, власти, а для меня — вся моя жизнь. Я азербайджанец, выросший на русской культуре. Я с удовольствием работаю в России: ставлю в русском театре, пишу для русского кинематографа, но это не означает, что я перестал быть азербайджанцем. Феномен СССР в том, что выросло несколько поколений людей, которые, оставаясь людьми своего этноса, приобщились к великой русской культуре, а через нее и к мировой.
Я живу в двух городах. Когда я больше времени провожу в Баку, мне становится скучно, и я рвусь в Москву с ее круговертью. А когда слишком долго работаю в Москве, меня начинает тянуть домой — погреться на солнышке, пообщаться с друзьями.
— То есть трудоголиком вас не назовешь?
— Даже если присоединить к театру написание сценариев, литературную деятельность, то и это далеко не все, что радует меня в жизни. В Америке люди живут, чтобы работать, а я все-таки работаю, чтобы жить. Это мой принцип. Когда я чувствую, что работа занимает слишком много сил и времени, я сам себе говорю "Хватит!".