Бывают странные сближения. В Петербурге одновременно проходят две художественные выставки. В "Манеже" — ретроспектива Ильи Глазунова, в Новом музее — "Беспутные праведники" — экспозиция первой в СССР подпольной художественной группы, возглавлявшейся Александром Арефьевым.
Первая послевоенная параллель Средней художественной школе (СХШ) при Академии художеств в Ленинграде имела двух ярких лидеров, которые, как и полагается в юности, соперничали между собой. Это Александр Арефьев и Илья Глазунов. Со времени их совместного обучения прошло больше 60 лет, и теперь можно говорить о том, что они так и остались парой антиподов. Для широких масс Илья Глазунов — это и есть живопись, так же как Валентин Пикуль литература, а Алла Пугачева музыка. Для искусствоведческого истеблишмента его творчество представляется китчем. О нем пишут не статьи, а фельетоны. Говорить о нем в светской беседе так же неприлично, как о программе партии "Единая Россия" или о предсказательнице Ванге.
Что касается Арефьева и его группы, они были открыты для публики только в конце 80-х годов, одновременно с Филоновым и Малевичем. Они считаются одним из самых интересных героических явлений советского андерграунда. Русский музей и Третьяковская галерея гоняются за работами арефьевцев, но едва ли купят нового Илью Глазунова раньше чем лет через сто.
Илья Глазунов — выходец из православной, правой по убеждениям семьи. Александр Арефьев — изначальный западник, эстетически близкий к появившимся тогда штатникам, предшественникам стиляг.
Арефьев — мастер цвета, Глазунов — линии. Арефьев и его окружение всегда черпали сюжеты и вдохновение из того, что их окружало, и даже в исторических темах прибегали к современным трактовкам. Глазунов — художник по духу исторический, и даже сегодняшний день интересует его как часть истории.
Арефьевцы называли себя "Орденом непродающихся (нищенствующих) живописцев", и это ничуть не было кокетством: они работали лаборантами, экспедиторами, грузчиками, клееварами, никто из них не занимал должность выше маляра. Константин Кузьминский оставил воспоминания о том, как Арефьев уже в середине 1970-х общался с потенциальными покупателями своих полотен: "Когда, в 75-м, художники стыдливо, из-под полы, приторговывали с иностранцами (за вычетом отчаянного Рухина, который устраивал прямо-таки "дипломатические приемы"!), Арех просто "гулял по буфету". Звонит как-то ночью мне: "Кока, у меня тут какие-то косоглазые падлы картинки покупают!" И слышу: "Ну что лыбишься, желтая морда?" "Арех,— говорю,— они ж дипломаты! Они по-русски секут!" "А мне начхать! Ну, выкладывай, желтая рожа, свои пфенниги!" Арех все это уснащал крутейшим матом, да и сам был в дупель поддавши". Глазунов, хотя и находился долгое время в опале, в итоге снискал себе колоссальный успех.
Для широких масс Илья Глазунов — это и есть живопись, так же как Валентин Пикуль — литература, а Алла Пугачева — музыка
Фото: ИТАР-ТАСС
Для того чтобы быть антиподами, необходимо иметь в первую очередь что-то общее. Художники арефьевского круга и Илья Глазунов люди одного поколения, учились в одном и том же заведении, одинаково не принимали официозную эстетику соцреализма. И арефьевцы и Глазунов стали первыми в СССР художниками, попытавшимися восстановить связь времен — с мировым и дореволюционным художественным контекстом.
Прежде всего их, конечно, роднило детство в блокадном Ленинграде. Из воспоминаний Ильи Глазунова: "Отец и все мои родные, жившие с нами в одной квартире, умерли на моих глазах в январе — феврале 1942 года. Мама не встает с постели уже много дней. У нас четыре комнаты, и в каждой лежит мертвый человек. Хоронить некому и невозможно. Мороз почти как на улице, комната — огромный холодильник. Поэтому нет трупного запаха. Я добрался однажды с трудом до последней комнаты, но в ужасе отпрянул, увидев, что толстая крыса скачками бросилась в мою сторону, соскочив с объеденного лица умершей две недели назад тети Веры".
Та же судьба и у сверстников Глазунова — художников арефьевского круга. Александр Арефьев родился в 1931 году, воспитывался без отца. Всю войну провел в блокадном городе. Владимир Шагин родился в 1932-м, его отец, а потом и отчим были расстреляны. Мальчик эвакуирован из блокадного Ленинграда. Рихард Васми родился в Ленинграде в 1929-м. Родители умерли в блокаду, сам он был эвакуирован с детдомом. Шолом Шварц родился в 1929-м, осиротел в блокаду, эвакуирован с детдомом. Валентин Громов родился в 1930-м. Блокаду провел в Ленинграде. Входивший в группу поэт Роальд Мандельштам родился в 1932 году в Ленинграде. Его отца, американского коммуниста, эмигрировавшего в СССР, репрессировали. Мандельштам всю блокаду провел в Ленинграде. Беспризорничал.
Поколение Арефьева знало: худшее уже позади, страшнее, чем в блокаду, не будет. И это качество позволило им в дальнейшем противостоять могучему и мстительному Союзу художников СССР.
Глазунов и Арефьев поступили в СХШ еще в военном 1944 году (в 1945-м — Шолом Шварц, в 1946-м — Валентин Громов и Владимир Шагин).
Когда-то 80 млн лет назад от огромного материка Гондваны отделилась Австралия. С тех пор эволюция животного мира там пошла на особицу: кенгуру, утконосы, дикие собаки Динго. Примерно такое же действие на советское искусство оказала реформа образования 1932 года, когда был создан Союз художников, авангардный ВХУТЕИН (Высший художественно-технический институт) стал Институтом живописи, скульптуры и архитектуры, для которого живопись после Коро и Серова не существовала. Еще в 1920-е годы русский авангард действительно шел в авангарде мировых художественных процессов. К середине 1940-х годов официальное изобразительное искусство СССР так же выделяется на мировом фоне, как австралийская фауна. Библиотеки и музеи вычищены от идеологически вредного, учебники переписаны. Русские художники поневоле превратились в эпигонов передвижников.
Средняя художественная школа размещалась на Васильевском острове, на четвертом этаже здания Академии художеств. Конец войны, когда наши герои оказались в СХШ,— время противоречивое. Не в силах кормить и снабжать тыл, власть сквозь пальцы смотрела на расцвет колхозных рынков, барахолок, ремесленных артелей. Ослабел и идеологический контроль, стали доступны трофейные фильмы, Лещенко и Вертинский, журнал "Британский союзник", джаз. Позже Арефьев говорил: "Когда мы были 14-16-летними мальчишками, тяжелая послевоенная жизнь отвлекала внимание взрослых от нашего развития. Поэтому мы развивались сами по себе и от себя, серьезно на нас не смотрели, и поэтому наше великое счастье в том, что, когда внимание на нас было обращено, мы оказались уже сложившимися людьми, и те террористические и глупые меры, которые были приняты в отношении нас, только укрепили правоту в себе".
Одновременно с ними в СХШ учился Александр Траугот, а его отец, Георгий Траугот, художник, бывший участник художественного движения "Круг", преподавал. В 1946 году Георгий Николаевич единственный на собрании ленинградского отделения Союза художников воздержался от голосования за резолюцию ЦК партии об Ахматовой и Зощенко. Он и стал тем, кто показал Александру Арефьеву изобразительное искусство, не представленное в Эрмитаже и Русском музее.
Уже на второй год обучения между Глазуновым и Арефьевым существовали разхождения. Класс делился на "передвижников" во главе с Глазуновым и "французов" — арефьевцев. Как недоброжелательно пишет в своем дневнике 1946 года юный Илья Глазунов: "По выражению Гудзенко (вороватого малого, поклонника Сезанна, Матисса и т.д.), весь 11-й класс делает "под Глазуна", за исключением Траугота (сын лосховца); Арефьева и Миронова. Последние шли на реализм, но снюхались с Трауготом и переняли любовь к "цвету", хлещут без рисунка".
Однако поклонник Ивана Шишкина Илья Глазунов тоже не так прост: "Мне нравился певучий колорит гогеновских экзотических полотен. Его "Ноа-Ноа" — благоуханный остров — лежал на моем заваленном красками и книгами столе. Интуитивное желание уйти от ситуации нашей советской жизни, индивидуализм и неслияние с ней вызывали увлечение пантеизмом и миром неведомым, непонятным и вечным".
В 1949-1951 годах Арефьева и его приятелей (как и Трауготов) одного за другим отчислили из СХШ за "дурное влияние на учащихся". Кто-то из преподавателей сказал: "Они мне весь курс перепортят". По словам Владимира Шагина, когда исключали из СХШ, Илья Глазунов, учившийся в параллельной группе, сказал: "Мы еще посмотрим, кто из нас станет хорошим художником, а кто плохим!".
Арефьев не унывал: "Жалкие, вонючие, желчные одноклассники; художественная школа — формализованное глупое дело, заскорузлое, чахлое — предложила нам бутафорию и всяческую противоестественную мертвечину, обучая плоскому умению обезьянничать. А кругом — потрясения войной, поножовщина, кражи, изнасилования..."
Изгнанники вместе с поэтом Роальдом Мандельштамом придумали "Орден нищенствующих живописцев" — подпольное объединение, построенное на строгом то ли блатном, то ли монашеском законе: не стремиться вступить в Союз художников, не выставляться на официальных площадках, не работать ни на каких работах, хоть как-то связанных с советской идеологией.
Александр Арефьев дважды сидел — один раз за покушение на убийство, другой раз за подделку рецепта на наркотики. Роальд Мандельштам умер от костного туберкулеза. Владимир Шагин годы провел в психиатрических лечебницах. Родион Гудзенко сидел за "приставание к иностранцам".
Между тем живопись арефьевцев на фоне советского официоза отличается не столько формальными прорывами, сколько исключительной наблюдательностью. Вот что говорил сам Александр: "Среди наших ребят не было формалистов — это значит: мы не шли изнутри себя живописным умением, создавая этим свой мир. Так никогда не было. Всегда на первом месте стояло наблюденное, и после делался эквивалент ему красками. Всегда старались для этого выбрать такой объект наблюдения, который уже сам по себе приводит в определенный тонус необычностью видения ускользающего объекта: в окно, в замочную скважину, в публичный сортир, в морг".
Александр Арефьев был открыт только в конце 1980-х годов
Илья Глазунов никогда не скрывал того, что он выходец из православной монархической семьи. Его полотна — послание убежденного человека. Неслучайно ему поставили тройку за диплом, долго не принимали в Союз художников. Другое дело, что идеология верхов постепенно становилась все менее коммунистической и все более глазуновской, и он естественным образом стал любимцем сначала первых секретарей обкомов, а потом — губернаторов и олигархов.
В параллельном жизнеописании арефьевцев и Глазунова важно то, что первые остались навсегда в Ленинграде (за исключением самого Арефьева, последние полгода проведшего в Париже), а Глазунов уехал в Москву. "Главное — величие замысла",— говорил Иосиф Бродский. В Ленинграде трудно продаться: тебя не покупают, в Москве проще идти на оплаченные компромиссы.
Сам стиль живописи Глазунова подразумевает популярность и хороший спрос. Это только на словах он поклонник Шишкина и Сурикова. Он преподносит свои идеи совершенно в духе времени, как условные, хорошо узнаваемые символические образы. Будь у Ильи Глазунова доля самоиронии, его можно было бы назвать первым русским постмодернистом. Ввиду же его абсолютной серьезности трудно спорить с тем, что картины Глазунова — китч. Другое дело, что это еще не приговор. Картины Сальвадора Дали тоже не являют собой образчик хорошего вкуса, однако это обстоятельство не мешает им выставляться в лучших музеях мира.
История соперничества "передвижников" и "французов" завершилась без победителей и проигравших. В 1977 году опальный левак Арефьев смог вывезти в Париж свои картины отчасти благодаря участию своего однокашника Ильи Глазунова.
Для зрителя в конечном итоге важно не разобраться в споре, а отстраниться от него. Сейчас не имеет значения, что думал Крамской о Семирадском. С уверенностью мы можем говорить только одно: в 1944 году в Среднюю художественную школу поступили два человека, сыгравшие огромную роль в русском искусстве второй половины ХХ века, один — для его внутренней эволюции, другой — в качестве популяризатора и пропагандиста "русской идеи".