В Москве в 40-е годы, и особенно во время войны, тем, кто остался в городе, жилось значительно хуже, чем в провинции. Голод был более жестоким, а страх погибнуть под обломками собственного дома — невыносимый. Легче было детям. У них все-таки были радости: они как ни в чем не бывало гоняли в футбол и дурачились на уроках. О своем детстве в 40-х вспоминает ВЛАДИМИР ДАШКЕВИЧ.
Первое мое воспоминание о войне: мы были у бабушки — в доме напротив театра Вахтангова. И начался налет на Москву. Мы спустились в подвал дома, который был оборудован под бомбоубежище. Бомба попала в Вахтанговский театр, разрушила и его, и бабушкин дом. И нас завалило. Моего дядю убило. Когда нас раскопали, мы вышли, и я помню ночное небо и летевшие над Москвой немецкие самолеты. Вот так у меня и у многих моих сверстников началось детство: война, голод, как какой-то кошмар...
В 1941 году мы поехали в Ижевск в эвакуацию. Ехали в теплушках очень-очень долго. Там у нас, помню, украли узел вещей. Год я провел в Ижевске, пошел там в школу. Мы жили в одной комнате. И было нас там очень много — человек 10-12. Но в Ижевске было немного посытнее, чем в Москве. В Ижевске были хотя бы постоянно какие-то продукты — хлеб, сахар, яйца. А в Москве очень сложно было достать продукты. Можно было иногда купить с рук, но очень дорого.
В Москве мы жили очень голодно. Однажды мама с большим трудом купила яйца. А я, вечно голодный, взял и проткнул эти яйца иголочкой, и все их выпил за один раз. Мама приходит с работы, смотрит, а яйца все пустые. Тогда она пошла в магазин и спросила: "Что же вы продаете?" А продавщица (видимо, была уже научена такими историями) и говорит: "У вас есть ребенок? Ах, у вас мальчик! Вот у него и спросите, почему яйца пустые". Я помню, какое блаженство было есть тушенку или белый хлеб, изредка нам перепадавшие.
Из Ижевска мы с мамой вернулись обратно в Москву через год. Стали жить снова в своей комнате на Кропоткинской. Я стал учиться сначала в одной школе, потом меня перевели в другую. Появились друзья. У меня был друг в первой школе — Витя Маринков. Мы с ним постоянно ездили сзади на трамвае. Было у нас такое развлечение — кататься на "колбасе" называлось. И как-то один раз я пошел в школу, а он прогулял — решил покататься на "колбасе". И вдруг сорвался и погиб. Это была моя первая встреча со смертью близкого человека. Потом я долго боялся темноты, не мог заходить в темные подъезды.
Сразу после войны началась борьба с уголовниками. Их тогда было очень много. Знаменитые московские проходные дворы закрыли, и дружба между ними прекратилась. Это очень быстро сказалось на отношениях между людьми. Однажды (я уже тогда заканчивал школу) мы играли в футбол во дворе в Сеченовском переулке, где обычно кипела наша большая повседневная жизнь: футбол, пинг-понг, карты. И вот вечером, когда мы уже расходились, я пошел домой, и вдруг ко мне подошли двое. В общем, они на меня напали, мы подрались, и один из них ударил меня ножом. Я успел, правда, чуть-чуть отклониться от удара, и рана получилась непроникающая — еще бы четверть сантиметра, и мне проткнули бы диафрагму. Я пролежал в больнице восемь дней. Такие были у нас будни.
С другой стороны, когда уже начинались первые музыкальные конкурсы (например, конкурс Шопена), многие из ребят наших дворов собирались в доме, где был приемник, и до самой ночи слушали трансляции конкурса. Чаще всего это было в комнате моего друга Алика Романова. Мы вообще, в основном, у Романовых собирались. У них была комната метров девять, куда каждый день набивалось шесть-семь ребят. Там мы чувствовали себя в своей компании. Сергей Александрович Романов, отец Алика, был удивительно доброжелательным человеком. Он был детским писателем, во время войны потерял руку. К нему можно было прийти в любое время. Это давало ощущение семьи, которого мне не доставало. Потому что Сергей Александрович всегда был дома, а моя мама дома бывала очень редко — работала. У нас в доме гостей было немного, и приходили они нечасто.
Летом я ездил в пионерские лагеря. Все мое детство прошло там и во дворах. Мы очень много читали, слушали музыку, ходили в парк культуры Горького на концерты классической музыки и эстрады.
Тем не менее первое мое знакомство с музыкой ни к чему не привело. Как-то мимолетно был эпизод, когда я целый год ходил в музыкальную школу Фрунзенского района. Мама очень хотела, чтобы я стал пианистом. А у меня были совершенно уличные интересы: я играл в футбол, у нас была своя дворовая компания. Поэтому первый мой роман с музыкой не удался: в школу пришел какой-то методист, послушал, как я играю, и сказал, что пианиста из меня не выйдет. А мне не очень-то и хотелось.
Но свою роль этот эпизод все-таки сыграл. Когда мне было лет тринадцать, я страшно увлекся оперой. Я ходил чуть ли не по два-три раза в неделю в Большой театр. Тогда это стоило 50 копеек, места были не очень хорошие, но оттуда всегда можно было пересесть. И я пересмотрел по несколько раз весь репертуар Большого и знал все оперы наизусть. Помню, на какой-то родственной вечеринке меня попросили что-нибудь спеть, и я начал петь сцену из оперы "Борис Годунов". Спел ее от начала до конца.
Тем не менее это, конечно, ни о чем не говорило, потому что основные мои интересы тогда находились в области футбола, шахмат и школьных друзей. Я до сих пор помню переполненные трибуны на стадионе "Динамо", куда мы рвались, перелезая через ограды. В то же время я получил первый разряд по шахматам. Я постоянно ездил на стадион юных пионеров, где была очень большая шахматная организация. Когда мне было 16 лет, я уже работал шахматным демонстратором — показывал на большой шахматной доске ходы участников — на 19-м первенстве Советского Союза. Очень хорошо помню всех шахматных корифеев — Котова, Смыслова, Бронштейна. Чемпионом тогда был Керес. Но в то же время я был совершенно уличным ребенком.
Отец в 40-е годы сидел в ссылках. Как только появлялась возможность, мы ездили к нему и в Воркуту, и в Чебоксары. В Воркуте я провел почти год. А когда мама без меня жила у него в ссылке, я в это время обитал в Москве у сестры отца. Там я понял разницу в воспитании детей в дворянских и простых семьях (у отца была дворянская семья, у мамы — простая, неродовитая еврейская семья). С одной стороны, дворянское воспитание было очень полезно для меня, с другой — оно очень строгое и несколько отчужденное. В отличие от маминого семейства, где была более теплая атмосфера. Но отцовские родственники очень помогали мне развиваться. От отца шли письма, где он указывал мне, что нужно читать и смотреть. Эти письма сильно на меня действовали.
В 1949 году отец приехал в Москву. Мы думали, что насовсем. Но оказалось — нет. Тогда был такой энкавэдэшный крючок: когда кончились сроки у многих репрессированных, их как бы вызывали из ссылок, давали возможность устроиться на работу, но не в Москве. Отец тогда устроился в заведение под названием геотехконтора в Ашхабаде. А потом вдруг его вызвали обратно в Москву и, как многим другим, дали еще дополнительный срок. У нас опять устроили обыск. Мне было 15 лет, и его я уже запомнил. Они забрали мои записные книжки. Я потребовал, чтобы их вернули, а они мне говорят: "Ух ты, волчонок!" Но книжки не отдали.
Вообще, я был хулиганистым ребенком: уводил ребят с уроков, подделывал табели с отметками. Отношения с преподавателями у меня были предельно натянутые, мать часто вызывали в школу, и потом она меня наказывала. В пятом-шестом классах я учился очень плохо, а ближе к десятому, когда надо было поступать и появились более серьезные интересы, стал учиться на твердую "четверку". Но даже в девятом классе меня называли "бидек", то есть бич девятых классов. Учителя всегда считали, что я действовал разлагающе на одноклассников.
Но сороковые годы закончились для меня печально. Это было связано с моей первой любовью к девочке из соседнего двора — Рите Зотовой. Нам тогда было по 16 лет. Мы заканчивали школу, дружили. В нее был влюблен и мой друг Женя Фельдт. Мы были соперниками, ревновали, ссорились, выпытывали у нее, кого она любит. Но кончилось все печально. Однажды Рита споткнулась где-то на улице. Никто на это не обратил внимания, а потом у нее образовалась саркома, и в течение нескольких месяцев она умерла. Это была первая жестокость судьбы по отношению ко мне.
Тем не менее, юность есть юность. И мальчишеские годы в Москве были полны самых разных впечатлений. Москва 40-х годов воспитывала нас хотя и жестко, но очень многогранно.
Записала ИРИНА Ъ-ШКАРНИКОВА