Европейская премьера фильма Кончаловского
Андрей Кончаловский настаивает на том, что фильм называется "Одиссей", а не "Одиссея". Это не значит, что режиссер не хотел — как некогда в "Сибириаде", которую склонен считать своей лучшей работой — снять эпос, "большую, этнографически достоверную фреску". Правда, получилась скорее живописная киносказка для взрослых и детей. Но, как сам Кончаловский заявил перед премьерой в "Кодак-Киномире", эпичность определяется не количеством людей в кадре, а организацией кинематографического пространства и масштабом характера.
Для воплощения персонажей гомеровской мифологии режиссер ввел в картину звездный иконостас мирового кино — от великой трагической гречанки Ирен Папас до сегодняшней "богини" Греты Скакки, включая две наследственно знаменитые фигуры — Джеральдин Чаплин и Изабеллу Росселини. Все они, а вовсе не только исполнитель главной роли, довольно заурядный Арман Ассанте, способный изобразить лишь "здоровый дух в здоровом теле", призваны играть своего царя Одиссея. И ситуации, и окружение, и в конечном счете режиссура безотказно работают на героя. Как и камера Сергея Козлова, и музыка Эдуарда Артемьева.
Характер гомеровского Одиссея — хитроумного и простодушного, мудрого и страстного — все же никак не психологичен, а несомненно эпичен. И Кончаловскому оставалось только давать побольше крупных планов, средиземноморского солнца и моря в кадре, а также компьютерных эффектов, сопровождающих появление различных богов и циклопов. (Жаль, что качество видеопроекции в "Кодак-Киномире" не позволяло сполна насладиться этими красотами; на домашнем экране они будут смотреться явно лучше.) Загорелые мускулистые тела, развевающиеся на ветру волосы, стройные парусники и сооруженный в подарок троянцам огромный деревянный конь создают "античный" колорит. А близкое присутствие Рока сообщает картине наивный дохичкоковский "саспенс", который ближе к финалу переходит в кровавую мясорубку триллера, а в итоге переплавляется в чистейший лиризм.
Кончаловский всегда верил в первозданную мощь кино, в его связь с природой, с органическими и чувственными порывами. Он равно умел насытить стихийной эротической мощью клише историко-революционных эпопей и колхозных мелодрам, ностальгические интерьеры чеховских усадеб и пейзажи дворянских гнезд, заледенелые просторы Аляски и отрезанные от мира топи Луизианы. Школа советской цензуры научила его обходным путям, так что передать вольный дух Эллады не было проблемой, несмотря на запрет голливудских продюсеров обнажать античных героев.
Порой чем больше режиссер отдалялся от своего опыта, родины, эпохи, тем очевиднее он приближался к свой заветной цели — передавать посредством изображения на пленке непосредственность чувств. Напротив, когда он попытался сделать столь близкую ему по материалу городскую love story, получился выспренный "Романс о влюбленных". Лирический эпос существует у Кончаловского в обратной комбинации: сначала эпическое отстранение, потом — лирическое приближение, почти отождествление. И в этом смысле он похож на Одиссея: кружной путь для него не то чтобы самый короткий, но другого просто-напросто не дано.
Перед премьерой Кончаловский пустился в любимые рассуждения о том, что все-таки режиссура — это в основном ремесло, а деньги, хоть порой художник и может без них обходиться, чрезвычайно важны. "Одиссей", стоивший $40 млн и оставшийся при этом, по словам режиссера, "скромным телевизионным фильмом", убедил меня: важны. Благодаря им в фильме удалось показать столько чудес и экзотики, картина оказалась и просветительской, и увлекательной, и не убогой — и это хорошо. Но хотя за девственную американскую телеаудиторию можно порадоваться (пожелав присовокупить к ней и нашу, которая скоро достигнет того же уровня невежества), гораздо больше радует другое.
Когда Кончаловский периода "Аси Клячиной" обводил вокруг пальца местных "циклопов", мы гордились и восхищались им. Когда он первым пробил брешь в железном занавесе, мы желали ему попутного ветра. Но мы были непоследовательны, как порой античные боги: хотели, чтобы "наш" взял штурмом Голливуд и при этом делал духовное авторское кино европейского (или даже российского) розлива. Вот почему только со значительным опозданием мы приняли и признали и "Возлюбленных Марии", и "Поезд-беглец", и еще многое из сделанного режиссером на чужбине.
Теперь, после "Одиссея", особенно ясно, каков был в отношении Кончаловского-Одиссея замысел Посейдона. Или каких-то других, неведомых нам богов. Страннику суждено-таки было вернуться на Итаку, то бишь в Москву. Но в Москву, сменившую уже нескольких властителей. И вернуться не полуподпольно, в своего рода троянском коне, как уже прежде случалось. А с огромной помпой и почестями, и не на периферию, а на Красную площадь, и не в неурочный час, а в час юбилейных торжеств. И хотя и к юбилею, и к "Одиссею" можно относиться по-разному — вплоть до скепсиса и полного равнодушия и даже презрения к "масскультуре", однако всегда радостно видеть человека, сознательно выбравшего свободу еще тогда, когда никто не знал, чем она пахнет. О том, что она пахнет компромиссами, многие до сих пор не догадываются по той простой причине, что ни разу ею не пользовались. Кончаловский рискнул, зная о свободе только то, что это осознанная необходимость.
В кино, между прочим, так оно и получается.
АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ