Издательство "Искусство" выпустило "Телефонную книжку" — мемуары знаменитого драматурга Евгения Шварца, автора пьес "Обыкновенное чудо", "Дракон", "Тень", "Голый король", "Снежная королева". Пьесы Шварца по его собственным сюжетам и по мотивам сказок Андерсена были, пожалуй, самыми любимыми, читаемыми и почитаемыми из всей драматургии советского периода. Их притягательность объяснялась просто: во-первых, они совсем не были "советскими" — просто сказки, рассказанные как современные истории, а во-вторых, лирический и сатирический талант были присущи Евгению Шварцу в равной мере.
Поскольку все гениальное просто, то и поразительно, что никому до Евгения Шварца не приходило в голову написать воспоминания как развернутую телефонную книжку, фамилия за фамилией, перемежающиеся названием учреждений типа ЖЭК, Дом Кино, Союз писателей. В телефонной книжке каждого закодированы миры, которые стираются из памяти, и в этих разваливающихся (если книжки не менять) листочках, исчирканных во всех направлениях, с разноцветными приписками, миры эти погибают, как на затонувшем корабле.
"Мне страшно, что все, что сейчас шумит и живет вокруг — умрет, и никто их и словом не помянет — живущих. Мне кажется, что любое живое лицо — это историческое лицо", — из этого исходил Шварц, когда в течение почти двух лет (1955-56), ежедневно писал свою "Телефонную книжку".
Не знаю, писал ли он ее только как дневник или собирался затем перерабатывать в текст, во всяком случае, он умер в 1958 году, оставив записи в том виде, в каком они и вышли сегодня. Так что телефонный алфавит здесь — не художественный прием, из которого разворачивалось бы романное пространство, а чистый документ.
В этом смысле задача превратить любое живое лицо в историческое представляется не совсем выполненной, многие фамилии этой книжки не стали персонажами, то есть знакомыми читателя. Если читатель не был знаком с ними в жизни или понаслышке, он вряд ли заинтересуется чередой лиц, чьи портреты живописал Шварц в объемистом томе — это все равно что смотреть слайды или фотографии чьих-то знакомых.
Тем не менее в книге можно найти много интересного. Как художник Натан Альтман (его кисти принадлежит самый известный портрет Ахматовой) ловил в своей комнате тараканов и красил их в разные цвета. "А одного выкрасил золотом и сказал: 'Это таракан-лауреат'". Что "Хармс терпеть не мог детей и гордился этим". Пронзительно описана блокада Ленинграда: "На остановках в двери теплушек стучали и просили: 'Граждане, не скрывайте трупы!' Но граждане скрывали, чтобы получать продовольствие за умерших. У них, умирающих, были свои счеты с умершими. И немирно было в теплушках".
Шварц рассказывает историю о теплушке, где поместилась жена поэта Николая Заболоцкого с детьми. Там "дружно ненавидели одну семью: отец — научный работник, мать и ребенок, страдающий голодным поносом. Отец на станциях, где кормили ленинградцев, ходил за супом для больного сынишки и половину съедал на обратном пути и, чтобы скрыть, доливал котелок сырой водой. И попался. И его яростно бранили. И когда он умер, радовались все эвакуированные, и жена покойного в том числе".
Семью арестованного Заболоцкого Шварцы приютили у себя в доме. Во многих местах книги Шварц описывает чувство скачка времени — от мгновенного превращения, которое претерпела жизнь. Еще вчера они с Заболоцким, Олейниковым, Хармсом сидели в пивной, говорили об искусстве, Заболоцкий неизменно ругал женщин, и все было весело и легко. Вдруг — арест за арестом, потом — война, голод, конец света в одном отдельно взятом городе. Но Шварц был веселый человек, начавший свою литературную карьеру именно с того, что веселил вместе со своими друзьями — "Серапионовыми братьями" серьезную литературную публику.
Хоть он и утверждает, что у него в молодости была "мания ничтожества", это скорее относилось ко всему нэповскому поколению, которое пришло на сцену, заполненную живыми классиками — "настоящими", дореволюционными.
Шварц описывает свою юность так: "Потребность веры — и полная пустота в душе. Полное отсутствие заработка. Полная неуверенность в себе. И рядом с этим — безумная, безрассудная, увлекающая других веселость". В тот же период он запомнил, как одна пожилая женщина сказала: "Старость лучше. Столько глупостей делаешь в молодости..." На свою "старость" (он прожил всего 62 года) Шварц не мог бы пожаловаться. У него была честно заработанная слава, хоть он и сетует в мемуарах, что в его время писатели становились знаменитыми, лишь если их назначали таковыми сверху. И как назначали, так и разжаловали.
Шварцевские высказывания, часто нелицеприятные, в адрес абонентов своей телефонной книжки, наводят и на самое простое размышление: что если каждый возьмет сейчас свой список телефонов и про каждого, включая ЖЭК, подумает? Вряд ли найдется много фамилий, которые возбудят хотя бы одну мысль. А Шварц из своего длинного списка не пропустил ни одного имени, если не считать пометок "писать не могу, слишком близкий". Это редкая человеческая удача, чтобы все, с кем общаешься, включая слесаря и вахтершу, вошли в твою жизнь и что-то к ней добавили. Как выяснилось, телефонная книжка может сказать о многом.
Татьяна Ъ-Щербина