О предистории "проекта Кантора" и его дальнейшем прохождении через инстанции беседует с куратором выставки ГЕОРГИЕМ НИКИЧЕМ обозреватель ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
— Сколько картин Максима Кантора будет на выставке?
— Двенадцать или тринадцать.
— Это что-нибудь значит?
— Нет, само число несущественно. Хотя некоторые работы могут быть истолкованы на религиозном уровне. Например, картина, одноименная названию проекта — "Криминальная хроника", хранится в алтарной части собора Святого Мартина в Ганновере, откуда она и привезена в Венецию.
— Каково в принципе твое представление о том, какой художник должен быть в национальном павильоне на биеннале: самый заслуженный, самый известный на Западе, самый типичный внутри страны, или "молодым надо дать дорогу"?
— Моя позиция в том, что в современном искусстве нет какой-либо нормы или незыблемого авторитета. Ни один принцип отбора не может быть определяющим. Закономерность попадания в национальный павильон часто мало отличается от случайности.
— И какова же была история прохождения вашей заявки?
— В августе заявка была оформлена и передана в ГЦСИ и в Минкульт. Я, конечно же, интересовался ходом и процедурой принятия решения. В начале февраля я получил единственный ответ: принят проект Комара и Меламида, "решение было принято на основе результатов экспертизы, проведенной Отделом Изо Министерства культуры", "список экспертов прилагается" (там, кстати, есть и твое имя, несмотря на то, что ты отказалась принимать в этом участие). Кроме того, ответ завершался предложением "способствовать участию" проекта Кантора в специальной выставочной программе биеннале.
— Тебя состав экспертов устраивал?
— В этой ситуации я не могу сказать ни да, ни нет, потому что, как ты сама об этом писала, решение было "организовано" начальником управления изобразительного искусства Министерства культуры.
— Процедура была, просто сначала речь шла о том, что мнения экспертов не совсем обязательны, но решение было принято именно на их основании, причем по той схеме, о которой ты говоришь: большинством голосов.
— О процедуре можно говорить, когда есть регламент и критерии принятия решения. Министерство культуры должно по этому поводу выпустить некоторые регламентирующие документы.
— И чем же тебе нравится ваш проект с Кантором?
— Это живой проект. Во-первых, я знаю, что на этой выставке будут очень доброкачественные и выразительные произведения. Во-вторых, в целом выставка выглядит очень актуальной как представление о художественной действительности и о внешнем мире, о России, как осознанная художественная полемика.
Речь идет, конечно, о выставочном проекте, имеющем форму выставки. Это принципиально не инсталляция, а станковые картины.
Проектность содержится в самом выставочном пафосе, а также в содержании экспозиции, программе, которая отвечает названию "Криминальная хроника" ("хроника" понимается и как документальная фиксация жизни и как историческое обобщение).
В первоначальном проекте разработка была шире. Планировалось специальное оборудование, видео, документы... Они вносили несколько новых порядков информации. Но в силу того, что проект приходится осуществлять за две недели, ситуация очень очистилась. И мне это, скорее, нравится.
В проекте есть еще и прогностический элемент. Искусство Кантора "произрастает" на базе серьезной философии — Платон, Гоббс, Гегель, Хесле. Гуманистические ценности утверждаются художником в противовес деструкции и размыванию границ понятия "искусства". Этот исторический оптимизм есть та надежда, которая дисциплинирует живопись Кантора.
— Выставка будет оказывать какой-то шоковый эффект в своем влиянии на художественную общественность?
— В этой выставке нет запланированных эффектов. Ее функция, скорее, представляющая.
— Она представляет творчество художника Кантора или действительность современной России?
— Это одно и то же. В проекте можно увидеть, как нераздельно выражается эстетический и гражданский пафос. Это можно назвать персональной художественной программой. Никакой объективной репрезентации России (как и Франции, Бразилии или Монголии) не бывает...
— Давай вернемся к прохождению проекта.
— 25-26 мая я узнал от комиссара биеннале Бохорова, что проект Комара и Меламида не состоится. Речь зашла о том, что павильон остается без выставки. Инициатива, как это у нас часто бывает, пришла извне. Дело в том, что Альберто Сандретти, президент фирмы Moneta Im Pianti, давний спонсор российского павильона и коллекционер, связался с российским посольством в Италии. Они решили, что неправильно с точек зрения политической и художественной, чтобы павильон пустовал. Сандретти написал письмо министру культуры России о том, что проект Кантора, о котором он информирован, реализуем. Резолюция министра на этом документе и последующее письмо Бохорова ко мне с предложением реализовать проект в Венеции и стали основой наших дальнейших действий.
— Но таких писем не было на предыдущих стадиях? От проекта Комара и Меламида Сидоров отказался ведь по какой-то иной причине?
— По моим представлениям, были некие действия со стороны Шемякина, но это лишь мои домыслы. Кроме того, причиной отказа от проекта Комара и Меламида было, наверное, отсутствие возможности финансировать его со стороны Министерства культуры.
— А в чем же здесь политический интерес?
— Павильон оказывается пустым. Виноватым тут же становится Минкульт. Вот она, Россия — ничего не могут.
— Действительно, оно виновато.
— Конечно. Но в чем? Может быть, вина — это следствие тотального неумения работать, несформулированности художественной политики. Как вообще существует государство, которое не может формулировать?
— Да, но если она будет сформулирована, может быть, кто-то из нас — во всяком случае, я — не обрадуется. Пока она не сформулирована, есть возможность показывать разные вещи.
— Это странная посылка. Почему ты думаешь, что она не может быть сформулирована так, что ты обрадуешься, а может быть, кто-то еще не обрадуется, а может быть, обрадуются все? Трудно обсуждать то, чего нет.
— А в чем, без ложной скромности, художественные преимущества вашего проекта перед проектом Комара и Меламида?
— Во-первых, я не вижу почвы для противопоставления. Не случайно в 1990 году музей Милуоки экспонировал Кантора и Комара и Меламида в едином выставочном проекте "Россия: взгляд изнутри и снаружи". Во-вторых, этот проект Комара и Меламида мне представляется достаточно легковесной игрой. Когда "Выбор народа" экспонировался в Москве, я не вполне серьезно рекомендовал Марату Гельману продюсировать его таким образом: построить где-нибудь на Канарских или Болеарских островах одноименный музей. Год за годом он пополнялся бы "среднестатистическим художественным продуктом" из все новых и новых стран. По прошествии времени можно было бы пойти по второму кругу, ведь времена и вкусы меняются, — дело перспективное и для галериста, и для художника, и для туриста... То, что делает Кантор, меня привлекает позицией социальной и художественной ответственности. Мне импонирует независимый художник — как мне кажется, актуальный в своем неприятии "актуального" искусства и даже его организационной инфраструктуры.
— Но ради нее и существует Венецианская биеннале.
— Хотелось бы думать, что биеннале существует для искусства. Ведь это выставочная форма, содержанию и критериям которой через пять, десять или двадцать лет предъявят как актуальное нечто иное, чем то, что сейчас экспонируется.
— Тем самым Кантор выступает полемической фигурой по отношению к Биеннале в целом, которая, как и Документа в Касселе и вообще все такого рода крупные международные форумы, безусловно, ориентируется скорее на искусство, представляемое Комаром и Меламидом?
— Художник и его искусство, по определению, не могут полемизировать с организационной структурой, хотя, действительно, на Венецианской биеннале количественно превалирует то, что называется "современным". Однако "гран-при" в прошлый раз получил английский фигуративный живописец Китай.
Документа замкнута на интересах радикального искусства, Биеннале же более открыта к многосложности мирового художественного процесса. Для меня главные институты — не биеннале или выставки, но отдельное произведение и человек, который его воспринимает. И все.
— Но если Кантор противопоставлен миру актуального, радикального и так далее, то какие ценности представляет он?
— Как я уже говорил — гуманистические.
— А в контексте отечественного искусства как тебе видится место Кантора?
— Кантора можно считать диссидентом, потому что его в свое время арестовывали, не давали выставляться. Потом он стал знаменем левого МОСХа, затем самостоятельно "продвигался на Запад". В России у него не было ни одной персональной выставки (первая будет только осенью — графика в Пушкинском музее и живопись в Малом Манеже).
— Как развивалась его карьера на Западе? Какую роль сыграл Deutsche Bank?
— Последние полтора года Deutsche Bank поддерживает некоторые проекты Кантора — например, в Люксембурге и Королевской Академии в Лондоне. В его карьере сыграли свою роль Петер Людвиг (основатель системы музеев современного искусства), Генри Наннен (основатель музея в Эмдене), Вольфганг Виттрок (знаменитый дюссельдорфский коллекционер, президент международного фонда Пауля Клее), а также широкий круг философов и деятелей культуры от Петера Штайна и Александра Зиновьева до Витторио Хесле, Умберто Эко и Мстислава Ростроповича. Из политиков набирается, пожалуй, один Ганс Дитрих Геншер (бывший министр иностранных дел Германии).
— А откуда деньги на проект?
— В самом начале было заявлено, что художника поддерживает Deutsche Bank. Но поскольку это серьезная организация, то, когда им объявили, что проект не состоится, ситуация рассосалась. Реанимировать ее за три дня было невозможно. Поэтому Кантор сам сумел мобилизовать ресурсы, покрывающие весь бюджет проекта, — всего около $100 тыс.
— Ожидаешь ли ты какого-то успеха или неуспеха?
— Нельзя сказать, что это будет взрыв. Но есть "долгоиграющий" успех: на биеннале появится нечто сильное и ясно отрефлектированное в контексте современного художественного процесса.
— Итак, каковы же выводы из этой истории?
— Самое скользкое — неумение людей работать в официальных конструкциях. Вся эта история имеет отношение к администрированию и к финансам. А также в большой степени к рекламе, к общественному мнению, на которое пытаются воздействовать статьями в американской и российской прессе.
— Но они же не заказываются Комаром и Меламидом. Они-то не звонят в газеты.
— Я этого не знаю. Кантор тоже не звонит.
— С таким же успехом можно сказать, что ты сейчас заказываешь материал о Канторе.
— Совершенно верно. Одной из моих прагматических задач как куратора является эффективное использование public relations. Например, возможность поговорить с тобой. Впрочем, всю историю вопроса, забыв об искусстве, можно рассматривать как "использование возможностей".
— И кто в этой истории использовал возможности?
— Все, насколько могли. Комар и Меламид, я думаю, очень успешно, мы — успешно. Вот министерство — менее успешно.