"Не было ни одного мгновения в моей жизни, когда я не был бы уверен в том, что в дальнейшем я буду жить не здесь и не так". Эта сентенция принадлежит одному из героев Гайто Газданова, и в его случае для чувств подобного рода имелось веское основание — эмиграция. Но если поменять, так сказать, временной знак и соответственно переформулировать мысль, мы получим психологический абрис ностальгии по былым годам, в частности, по шестидесятым, ностальгии, с такой победительной силой охватившей сейчас более или менее успешную часть российского образованного сословия.
С чего бы? Тут докопаться до оснований сложно. Самое простое, что приходит в голову — мягкий тоталитаризм, совок с человеческим лицом etc. — не то чтоб неубедительно, но как-то недостаточно. И мягкость та была несколько своеобычная, и лицо не то чтоб вполне человеческое. Вспомнить можно как получивших сроки литераторов, так, например, и валютчика Рокотова — в отношении его закону была придана обратная сила, потому что приговор показался Хрущеву слишком мягким. Узнав о недовольстве генсека, Верховный Совет немедленно издал указ, сделавший "валютную" статью УК расстрельной, и Рокотов был казнен.
Далее: духовный аспект. Сознание общей цели, общего дела, которым занималась вся или почти вся страна. Во всяком случае, интеллигенции в то время, пожалуй, и вправду жилось комфортней. Ее деятельность — научная, культурная, просветительская, какая угодно — почиталась обществом и государством за нечто действительно важное, действительно необходимое. В повседневной жизни человек редко руководствуется высокими материями. То, что советская наука служит не вполне корректным целям, сознавали, может быть, и многие, но попробовать хоть что-то с этим сделать достало сил у единиц. Прочим оставалась упоительная игра под названием "отыщи границы дозволенного" или безбрежные просторы конформизма.
Собственно, вот эта эластичность шестидесятнической морали и вызывает и наибольшие сомнения, и наибольшую тоску. На мой взгляд, шарм того времени как-то перечеркивается этими сомнениями — но тут я, кажется, уподоблюсь поручику, который один шагает не в ногу. Поэтому отбросим все contra, вот несколько соображений pro. Самая чистая и выразительная линия шестидесятых, которой нынешняя ностальгия совершенно, кстати, пренебрегает, это линия бардовская, линия авторской песни. Полюса этого явления — Окуджава и Высоцкий. Именно их поэтические амплуа — соответственно лирика-индивидуалиста и всеядного лицедея, способного сыграть (спеть) кого угодно и что угодно, и создают шестидесятническую систему координат. "Мой Арбат", "моя Москва" — все маленькое, уютное и соразмерное человеку. И — "я истребитель", "скалолаз", "майор разведки".
Вот эта высоцкая всеядность шестидесятничества — "я мог бы жить не здесь и не так", это ощущение бесконечного количества равно никчемных и, конечно, несбыточных возможностей, пожалуй, и оказывается какой-то рифмой нашему времени. А хочется — все просто — тепла, как у Окуджавы: "я в синий троллейбус сажусь на ходу", "из окон корочкой несет поджаристой". Хочется, чтоб жизнь гладила по голове и прощала шалости, как добрая бабушка.
То поколение, которое сейчас находится в расцвете, именно в шестидесятые ходило пешком под стол и чувствовало себя в полной безопасности. Оно и тоскует. Увы! Сахар не был слаще, соль не была солоней. "Мир остается прежним",— написал Иосиф Бродский как раз в те времена. Стихотворение "Пилигримы", из которого эта строчка, было напечатано в номере журнала "Звезда Востока", посвященном ташкентскому землетрясению. Это единственная публикация Бродского за все время его жизни на родине. Тираж журнала был изъят: стихи эти оказались то ли сионистскими, то ли эмпириокритицистскими, то ли просто отклонялись от генеральной линии. Они и победили.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ