Евгению Рейну присуждена Государственная премия по литературе
За неделю до присуждения премии вышла автобиографическая книга Рейна в прозе и стихах "Мне скучно без Довлатова" (издательство "Лимбус-Пресс", Санкт-Петербург). В Москве она разошлась мгновенно, книжные магазины ждут допечатки тиража.
Поэт — вроде священного сана. В мирской суете кто был камер-юнкером, как Пушкин, кто дипломатом, как Тютчев, кто, по собственному признанию, агитатором, как Маяковский, кто преподавателем, как Бродский. О, если бы и вправду, как ему приписывали, Бродскому удалось быть "тунеядцем" — Рейну это тоже не удалось. К заработкам в романтические времена поэты относились как к "поденщине", но Рейн во всем искал и находил приключение. И потом всем рассказывал. Многие из его устных рассказов Довлатов превратил в свою прозу. Ряшенцев написал целый роман из одной рейновской байки. Поэтов ценят за стихи, но любят за судьбу, легенду, персонаж.
Рейн знаменит своими байками и наконец некоторую их часть выпустил книгой. Она стала бестселлером немедленно — ее смели с прилавков в первый же день. И это неудивительно. Самая востребуемая книга сейчас — путеводитель. По странам, ресторанам, по жизни, по истории. Путеводитель Рейна значительно превосходит свой подзаголовок — "Новые сцены из жизни московской богемы". Он, скорее, из серии "занимательная история" — занимательная жизнь пяти десятилетий. Редчайшее дарование Рейна — при всех обстоятельствах вычленять эту вот занимательность жизни.
Женю я знаю 17 лет. Так, несмотря на разницу в возрасте, он мне представился. По советским меркам он считался молодым поэтом, то есть не уже погибшим для общества, как Бродский, но еще не членом Союза писателей, куда не принимали тех, у кого минусы перевешивали плюсы. Минусами был статус "друга и учителя Бродского", участие в альманахе "Метрополь" и неуправляемость. Плюсами — хотя бы то, что в попытке издать книгу он беседовал с главным держимордой советской поэзии (беседовал, а не плевал в лицо), что ездил с Евтушенко в гости к Софронову, которому принципиальные люди не подавали руки. Но надо знать Женю: помимо священного отношения к поэзии — не к собственным стихам, а к поэзии, которую он знал как свои пять пальцев, у него не было принципов.
С таким же интересом он ехал к Софронову, как и к пьянчужке, с которым только что познакомился на улице, как и к самому опальному диссиденту, как на рынок — рассматривать, как выглядят форели и рябчики. Рейн писал стихи с натуры и всегда старается задействовать не шестое чувство, а данные природой пять. Но кроме того, он гурман. Недоброжелатели, как обычно, говорили — "выпивоха, обжора, враль", а сторонники — "знаток, потрясающий рассказчик". Давно уже известный поэт, хотя первая его книжка вышла в 48 лет, Женя не требовал уважения к своему статусу. Ему было даже с руки немножко играть в клоуна — так лучше удавалось наполнять копилку жизненными раритетами.
Страшный модник — он знал наизусть все комиссионки и блошиные рынки, ужасно гордился тем, что задарма одевается как настоящий франт. Он не был брезглив, разборчив — ему свойственно было все попробовать на зубок и превратить в стихи, байки, судьбу. Помню его рассказ о случайной встрече с Соросом. "У меня была одна минута, чтобы что-то у него попросить. И он бы откликнулся, и я бы разбогател. Но я молчал, и мы расстались навсегда. Вот что значит судьба". Правда, Рейн в своей мемуарной книге приводит предостережение Ахматовой от прямой речи в воспоминаниях — но даже к документальному фильму стоит относиться как к художественному.
Судьбу Рейн изучал как предмет. И выслеживал, как Шерлок Холмс. Для себя, на память. Я думаю, что он был знаком с половиной человечества. Почему я все время говорю в прошедшем времени? Потому что теперь Евгений Борисович пожинает плоды. Все время что-то торжественно открывает, предваряет, но и пишет больше чем когда бы то ни было, переваривает со всей жадностью заглоченную жизнь. Как удав кролика, неспешно и со вкусом. Пора укутывать его в плед, курить фимиам, говорить "а помнишь...".
Я помню в 1987 примерно году банкет в ресторане ЦДЛ. По какому-то поводу было за длиннющим столом много людей. Я сидела рядом с Рейном, напротив него — Константин Кедров, который предложил тост за Николая Второго. Вдруг Рейн побелел, затрясся и в неистовой ярости бросил в Кедрова пирожок. "Как можно пить за человека, который погубил Россию!" Я уверена, что сейчас Женя пирожками не бросается. Нет, не то что он "забронзовел", но учтем и время: жизнь стала больше трудом по перевариванию, чем чередой вспышек.
Редкий случай — знаком судьбы стала фамилия, знакомое каждому звукосочетание. Не только что (говорю с завистью) она хороша, понятна на всех языках, даже грех был бы не перевести стихи Рейна повсеместно. По-английски rain — дождь, по-немецки — чистый, по-французски — почка. Герой великого фильма "Rain Man", сыгранный Дастином Хоффманом, хоть и аутист, но сродни нашему безумному Рейну.
Рейн описывает в своей книге страшно смешную историю о том, как получал 10 рублей в сутки по бюллетеням психдиспансера, профессор коего счел его тяжело больным, когда Женя представился поэтом и на расспросы честно отвечал, что знаком с Ахматовой, Пастернаком и даже Евтушенко. Но у него вправду всегда была циклотемия, то есть периоды раблезианского аппетита к жизни сменялись периодами "страшного суда" наедине с самим собой, когда ничто другое его не занимало. Этот тихий Рейн казался величественным и мудрым. "Тихий Рейн" звучит, как если бы речь шла о знаменитой реке, которая была местом действия трагической саги о Нибелунгах. "Золото Рейна" приносило несчастья. "Золото" нашего Рейна, напротив, помогло очень многим. Мне, в том числе: в начале своего пути я получила от него редкостное для поэтов внимание, терпение, поддержку.
В книге есть главка "Третий Рейн" — однажды Женя, переехав по мосту Рейн, пошел в музей и долго смотрел на картину Рембранта, который, как известно, по фамилии был Ван Рейн. Тогда Женя и подумал, что он третий Рейн. Но я бы сказала, что он не третий, а бесконечный, начиная от Рейнеке-лиса, Рейн. То, что Евгений Борисович воспринял из рук Ахматовой, он передал дальше, как импульс, продержавший связь времен. Он переплавил Петербург и Москву, он варил литературный процесс. На его днях рождения бывало по сто человек, хотя квартира могла вместить только тридцать. Да и день рождения у него не когда-нибудь — в Рождество, потому Бродский и посвятил ему два рождественских стихотворения.
На каком-то далеком дне рождения Женя познакомил меня со своим другом, знаменитым ученым, всю жизнь писавшим стихи. Рейн дал мне их почитать, а потом спросил, что я думаю. Я что-то промямлила. "Он пишет хорошие стихи,— отчеканил, как всегда, Рейн,— но он не продал душу дьяволу поэзии". Это определение поразило меня своей точностью. У Рейна, как у плодовитых поэтов, даже величайших, "плохих" стихов больше, чем "хороших". Любителей его творчества много, нелюбителей тоже хватает. Но бесспорно, что он продал душу поэзии. И если премии нередко случайны, то нынешняя давно ждала своего лауреата.
ТАТЬЯНА Ъ-ЩЕРБИНА