Бывший солист Большого театра, а ныне звезда Лондонского королевского балета Ирек Мухамедов — один из немногих работающих на Западе русских артистов, кто вовсе не появляется на родине и не любит давать интервью отечественным изданиям. Для "Коммерсанта-Daily" танцовщик сделал исключение. С ИРЕКОМ МУХАМЕДОВЫМ беседует ВЛАДИМИР СИМОНОВ, корреспондент РИА "Новости", взявший интервью у танцовщика для нашей газеты.
Надо бы не забыть сказать кому-нибудь в Royal Opera House, здании лондонской оперы: "Очень уж темно у вас, господа, в коридорах". Ирек маячил впереди серым призраком. Когда споткнулся — артистично, будто сделал па.
И все-таки в этой темнотище она его узнала. Английская туристка из группы, что попалась навстречу.
— Маэстро Мухамедофф?! Это вы?! Вау!
К Иреку прилипли десятки жадных взглядов. Я смотрел со стороны на эту немую сцену и думал: ну просто явление Христа народу по Иванову. Туристка явно хотела припасть к длани своего кумира. Так целуют пальцы папе римскому. Ирек сверкнул в ее сторону улыбкой. Той, наверное, из-за которой лондонская газета Independent как-то назвала его "мистер балетный сердцеед".
— Добро пожаловать на мой спектакль.
В служебном кафе Royal Opera House как в самолете: отсек для курящих, отсек для некурящих. Из свисающих с потолка шаров струится ноктюрн Шопена. Я не прошу Ирека "рассказать о своей жизни" не только потому, что ненавижу этот вопрос. Как знает каждый, кто неравнодушен к балету, этих жизней у Ирека Мухамедова, 36 лет, звезды Королевского балета Британии — две. По ту и по эту, английскую, сторону границы. В июне 1990 года, когда он приехал на Британские острова, все началось для него как бы с нуля.
— Нам с Машей надо было отрезать все, что с нами происходило до этого,— вспоминает Ирек.— Надо было вообразить, что у Маши не было первого мужа, у меня не было первой жены, мы не были знаменитыми артистами Большого... Будто мы только что окончили среднюю школу и приехали в Англию. Как танцовщик я должен был доказать и себе, и всем окружающим, что имею право на жизнь в труппе Королевского балета. Тем более право называться ее звездой...
Правда, ему с самого начала повезло. Англичане бы сказали: родился с серебряной ложечкой во рту. Кеннет Макмиллан, главный хореограф Королевского того времени, сразу узнал в Иреке свою "звезду". За 19 месяцев Макмиллан поставил специально для Ирека — невиданное в труппе дело! — две замечательные вещи: "Зимние мечты" и "Иудово дерево". А потом замаячил и третий балет. Быть может, главная их совместная работа.
— Еще в июне 1990-го Кеннет, мне сказал: "Подожди, вот придет 'Майерлинг' — этот балет точно для тебя. Принц Рудольф — это ты",— рассказывает Ирек.— А когда этот балет действительно пришел года через два — словно вулкан проснулся. Кеннет столько придумал. Столько поменял специально для меня! И вот день премьеры настал. Критика часто бывала к Макмиллану жестока. Но на этот раз — неимоверный успех. Такого я сам не ожидал. В финале, помните, принц Рудольф — его танцевал я — убивает любовницу и стреляет в себя. В зале — шторм восторга. И вдруг, когда упал последний раз занавес, на авансцену вышел бледный генеральный директор Royal Opera House и объявил, что во время первого акта за кулисами умер Кеннет Макмиллан.
— Потом я танцевал шесть или семь спектаклей, и это было неимоверно трудно. Подходишь к "Майерлингу", а он перед тобой как стена. Как плита на могиле Кеннета — невозможно пройти...
Я помешиваю ложечкой черный кофе, даю Иреку оправиться от нахлынувших печалей. Уместно ли поинтересоваться его оценкой работы Макмиллана и Юрия Григоровича?
— Это разное. Я не из тех, кто не помнит добра. Я не могу сказать, что с Григоровичем мы вместе не создавали — создавали. Но ощущение было странное: он как бы Бог, а ты — тьма, из которой он сейчас сотворит Адама.
А с Кеннетом было иначе. В "Иудовом дереве", скажем, нельзя разрезать ткань балета надвое — вот это высокая мысль хореографа, а вот это прекрасный, но все-таки, простите, разумеется, пластилин. Нет, это было сотворчество на равных.
В недавней рецензии на его Ромео газета Financial Times писала: "Перед нами великий артист на вершине своей творческой мощи. Он величайший танцовщик-актер нашего времени, которому в мире... нет равных".
В Советском Союзе его держали в одном и том же амплуа.
— Да, Григорович видел меня главным образом как танцовщика героического плана,— кивает Ирек,— прыжки, мощь, динамика. Романтические па-де-де, как в балете "Золотой век", встречались редко. Макмиллан же смотрел на меня без шор героики.
Но я никогда не забуду: международное имя мне сделал он, Григорович, его Большой. Если бы Большой театр не выезжал на гастроли с такими балетами, как "Спартак", "Иван Грозный", "Золотой век", "Каменный цветок", "Легенда о любви", то никто никогда бы не узнал о Мухамедове.
— А вы встречались с Григоровичем после переезда в Британию? И если да — здоровались?
— Конечно. Но, думаю, и для него, и для меня хорошо бы не вспоминать прошлого. Добром это не кончится. Он станет обвинять меня, я — его. Самое главное, что он понимает: я выбрал собственный путь. А я понимаю: так дальше продолжаться моя творческая жизнь, как она шла в Союзе, не могла. Я, правда, не знаю, как определить сейчас мое чувство к нему как к человеку. Сегодня называть его, как я его раньше называл: отцом, царем, богом, — не могу. Помимо прочего потому, что моя самооценка изменилась. С другой стороны, перейти на более фамильярную интонацию с ним уважение не позволяет. Не могу я сказать Григоровичу вот так, запросто: "Юра, давай зайдем ко мне, посидим..." Я ведь коммунистический ребенок. Уважение к наставнику в крови.
— А вы отсюда следите за событиями на Театральной площади? Доходят слухи, что Владимиром Васильевым в Большом тоже недовольны.
— Слежу, но, честно говоря, уже ничего не понимаю,— шутливо чешет в затылке Ирек,— сегодня в России, мне кажется, трудно быть кем-либо или чем-либо довольным. К тому же невозможно угодить всей труппе, чтобы все поголовно любили. Да и нужно ли? Но если меня сегодня спросили бы: "Ирек, как думаешь, было бы хорошо, если бы Григорович вернулся в Большой?" Я бы ответил: "Конечно". Спору нет, новая хореография танцовщику как кислород. Но при Григоровиче каждый сезон начинался как раз с разговоров об этой новизне. Другой вопрос, что до дела не доходило. Вклинивались эти самые профсоюзные собрания с повесткой дня наотмашь: "Убирать Григоровича — не убирать Григоровича". Вместо искусства все занимались только полемикой.
— А как атмосфера здесь, в труппе Королевского?
— Атмосфера здоровая. Если бывают проблемы, то чисто артистические. Не связанные с политикой. Под политикой я имею в виду тенденциозность в выборе репертуара. Классика здесь уживается с модерном. Танцовщики, балерины могут, конечно, друг другу нравиться или нет, но стенкой на стенку из-за этих симпатий друг на друга не ходят. Нет групповщины. Нельзя сказать: вот это группа Мухамедова, а это — другого...
— Другого? А кто главный конкурент Мухамедова в "Ковент Гардене"? Там ведь, кажется, еще восемь ведущих танцовщиков.
— Нет такого! — смеется Ирек своим характерным, отрывистым смешком,— нескромно, но, по-моему, таких нет. Пойдемте...
Мы перекочевываем в репетиционный зал. Тут начинается прогон балета "Зимние мечты", того самого, что Макмиллан поставил для Ирека по чеховским "Трем сестрам". Ирек — Вершинин. Он уже переоделся в тренировочное трико, майку с луковками Василия Блаженного и надписью Russia и бродит по залу, перекидываясь с труппой в словесный пинг-понг. Труппа Королевского как Ноев ковчег. Тут и итальянцы, и японцы, и датчане. И один, как все считают, русский — Ирек. Хотя он — чистокровный татарин.
Репетиция, как мне кажется, идет вяло. В этом сонном царстве Ирек выделяется — он выкладывается больше других.
В репетиции возникает пауза. Знаменитая Дарси Бассел, партнерша Мухамедова по "Зимним мечтам", плюхается рядом на пол. Некоторые идут смотреть видеозапись спектакля. Ирек как будто "свой среди своих", но иногда вокруг него как бы возникает какой-то вакуум. Или показалось? Вообще-то западные коллективы обычно выталкивают пришельца-звезду. На это жаловались и Барышников, и Нуриев. Аборигены смотрят завистливо на гастролера, который отнимает у них кусок хлеба и место на пьедестале. А как здесь, в "Ковент Гардене"?
— Это чаще всего случается позднее,— соглашается Ирек,— с самого-то начала все идет хорошо. У меня свой взгляд на английскую нацию. У меня впечатление, англичане — открытые люди. Они готовы принять тебя в свой круг. Но потом, когда выясняется, что профессионально ты выше, ситуация несколько меняется.
— Но ведь вы сразу пришли в Королевский балет со статусом звезды, разве не так?
— Правильно,— кивает он,— но я пришел не как гастролер — как постоянный член труппы. Выражаясь по-здешнему, как резидент. И вдруг этот "свой" начинает делать то, что ему хочется. Выбирать себе партнеров, выбирать себе балеты. Другие себе этого позволить не могут. И вытерпеть такое не всякому дано. Думаю, 30 процентов довольны, что я в труппе, а 70 процентов — против. И никто не заплачет, если меня вдруг, не дай Бог, выгонят. Я уверен, с тем же самым столкнулись и Барышников, и Нуриев.
Мы вспоминаем с Иреком наши русские посиделки на кухне. Тут, в Лондонском королевском, говорят, артисты не то что на Рождество не собираются — бутылку шампанского на премьеру вместе не откупорят.
— Хоть в гости-то друг к другу ходите?
— Редко,— живо, без всякой грусти откликается Ирек,— тут царят чисто английские традиции: на службе свое отработал — остальное касается только тебя. Мне, кстати, это нравится. А что было в России? Какая такая уж особая духовность общения, отсутствием которой принято попрекать Запад? Ну кончили, выпили и... куда? Разве что в баню.
Для самого Ирека первое дело после репетиции — домой, закрыться и сидеть с малышом играть, с Машей разговаривать.
— Знаете,— говорит он,— честно говоря, мне достаточно моего общения с Машей. Что я, пойду рассказывать кому-то из этих ребят (кивает на слоняющиеся по репетиционному залу фигуры) о моих проблемах с Максимом (двухлетний сын. — Ъ). Да никогда. Никто и никогда здесь не откроет тебе душу.
Я прошу Ирека описать свое обычное воскресное утро.
— Первым просыпается Максим — в шесть, иногда в семь. Поскольку Маша ложится частенько в шесть утра, я, значит, и встаю. Она у меня "сова". Ночью иногда красит, обои клеит. Дом все еще никак до кондиции не доведем. Я занимаюсь с Максимом, через пару часов опять бужу Машу. Маша нас кормит. Я ухожу в сауну, в клуб. Возвращаюсь. Тут понимаю: так устал после бани, что надо бы поспать. Маша потом начинает сердиться: ничего по дому не сделал. Приходится вставать. Полы я, конечно, не мою, но когда нужно было циклевать полы в столовой — циклевал.
— Трудно ли быть женой Ирека Мухамедова?
— О, да! С моим характером это смертельный номер.
Мы встретились впервые, когда ей было 12, а мне 14 лет. Мы познакомились в балетной школе. Я писал ей любовные письма, но она в конце концов меня отвергла. Не знаю, что уж там было. А потом, через 15 лет мы снова встретились. Я, помню, подошел, начал с комплиментов. Это было еще до Бразилии. В Бразилии расцвел уже, так сказать, открытый роман. То есть я просто ушел к ней.
С женской темы разговор очень по-русски перепрыгивает на политику. Читает ли Ирек газеты? Нет? Ну хорошо, включает он телевизор, а там: ах, Ельцину сделали операцию, ох, Немцов стал вице-премьером... Волнует ли это его, Ирека? Хочется ему вникнуть, понять, что происходит в России?
— Ну послушал, ну сказал: "Жалко Ельцина. Дай-то Бог, чтобы у него обошлось". И все. Дальше совершенно другие проблемы. Только закричал-заплакал Максим — я забыл уже все, что там с Ельциным. У нас ведь в России ничего, кроме родителей, не осталось. Я люблю отца с матерью, но никогда особенно близок с ними не был. Меня отправили в Москву в 10 лет — иди, танцуй, сынок. Той родственности, какая у других бывает, ее нет. Друзей в Москве нет. Те, кого мы называли друзьями, узнав, что мы уехали в Лондон, как-то не захотели с нами общаться. Ни квартиры в Москве, ничего.
--- Кем вы ощущаете себя сегодня? Гражданином Британии? Гражданином мира?
— У нас британские паспорта, но это еще не значит, что мы британские граждане,— солист Королевского балета Ирек Мухамедов собирает слова в предложение тщательно, словно завязывает шнурки балетных туфель.— Я верю, что, если нам что-то будет грозить, Британия встанет на нашу защиту. Но я, наверное, все-таки гражданин мира. Зная, что выжил здесь, я знаю, что могу выжить в любом месте.