Быстро меняющаяся жизнь расшатывает стандартные формы разговора о ней
Воспользуемся известной метафорой — поездом жизни. Мы превосходно ехали в нем, сперва честно пытаясь разузнать или догадаться куда, потом — стараясь об этом не задумываться. Мы храбро не обращали внимания на тряску, ухудшение качества чая, наконец — на долгую остановку, ожидая официального объявления о том, что поезд дальше не идет. После третьего объявления мы, кряхтя, вылезли из вагона и захотели пойти дальше по шпалам пешком. Но и тут нас подстерегала неувязка: пути сильно ветвились, повсюду бродили какие-то гориллы в оранжевых жилетах и таскали рельсы с места на место.
Новые ответы на старые вопросы
Я спросил ученика одиннадцатого класса Кирилла П.: "Что ты собираешься делать после школы?" Он ответил серьезно и искренне: "Теперь так не спрашивают. Смотря по обстоятельствам". Ответ сперва поразил меня внезапной точностью, переходящей в мудрость. По крайней мере он был умнее вопроса.
За последние несколько лет в недрах метрополитена я встретил множество своих бывших сокурсников по МГУ. Глупо было бы обойтись без вопросов. Но и сам базовый вопрос постепенно модифицировался: "Ты кто?" — "Ты где?" — "Ты сейчас где?" Даже на самые безобидные варианты некоторые из них начинали мяться и переходить на междометия. Так, в одном месте... коммерция. Фоном звучало: так теперь не спрашивают, старик. Быстрая смена ответов разрушила сами вопросы. Это, пожалуй, относится не только к месту работы. — "Ну а сколько, если не секрет?" — "Ит депендз. По-разному". — "Но ты женат?" — "Да, можно сказать. Хотя..." — "Дети есть?" — "В какой-то степени". — "В Бога веришь?" — "Крещен".— "Ты счастлив?" — "Это философский вопрос". Мы оказались в мире переменных величин. Так летчик считывает показания бортовых приборов, но глупо было бы выцарапывать их на стене.
История одного сквозного диалога
Вернемся к пареньку-старшекласснику. Когда мы начинали учиться в институте, мы исходили из некоей романтически-детсадовской схемы "Кем ты хочешь быть" (математиком, врачом, космонавтом). Конкретные стати будущего места работы нас почти что и не интересовали. Распределение на пятом курсе воспринималось как занятное само по себе мероприятие — не более того. Вилка по зарплате между самым дорогим и самым дешевым местами составляла пару червонцев, причем более престижными считались самые дешевые места — институты, например, Академии наук.
Жизнь протекала в вязкой среде, где движения, особенно порывистые, были затруднены, но и опуститься на дно было невозможно. Среда располагала к расслаблению.
С наступлением новой эпохи (не декларированной перестройкой, а ростом цен в начале 90-х годов) рекламные проспекты вузов перенесли акцент с собственно учебы на перспективу. Стены московских зданий запестрели обещаниями "интересной высокооплачиваемой работы". Любопытно отметить, что в старое время заглянуть на пять лет вперед было действительно можно, но это не приходило никому в голову. А в новое сплошь и рядом люди делали вид, что твердо знают конъюнктуру на пять и десять лет вперед, впрочем, ответственность за свои слова они несли минимальную.
Прошло еще два-три года, и нарушилась последовательность вопроса об учебе и вопроса о работе. Редкий, например, студент-филолог 2-го или 3-го курса уже не работал переводчиком в какой-либо фирме. Собственно, необязательной теперь стала сама дальнейшая учеба, и если бы вузы сохранили уровень требований к студентам хотя бы застойных времен, то они практически опустели бы. Учеба стала вынужденно необременительной, чтобы длиться по инерции.
На следующей стадии развития процесса учеба стала инициироваться работой — Финансовая академия, различные курсы и т. п. Отметим такую деталь этого явления: полезность новых знаний не очевидна. Возможность дополнительного образования относится скорее к льготам для элитных сотрудников, наподобие отдыха в Индонезии. Ну и — накопление неких виртуальных возможностей — на всякий случай.
Что ж, логично звучит вывод: так не спрашивают. И все же Кирилл не совсем прав. Его ответ совершенно адекватен эпохе, но не глубок. Оптимальная тактика подразумевает отсутствие стратегии. Но по прошествии хотя бы пары десятилетий тактические ходы растают и забудутся, останутся лишь стратегические. Высшая податливость навряд ли поможет формированию судьбы из материала жизни.
Длинные связи, короткие связи
Помнится, переходя из места в место я как-то раз проворонил пару дней и, согласно советскому КЗОТу, у меня прервался стаж. Меня это, честно говоря, совершенно не взволновало, зато совершенно выбило из седла служительницу отдела кадров. Она едва не оплакивала десятку из моей пенсии, до которой мне тогда оставалось около сорока лет. Меня поразила ее уверенность в незыблемости хода вещей.
Еще раз я испытал подобные чувства, когда мой друг приветствовал начало строительства метро "Третьяковская", так как открытие его через пять лет сокращало упомянутому другу на семь минут дорогу от дома до работы. Я спросил его, так ли он уверен в том, что сохранит и то, и другое. "А куда я денусь?" — ответил он угрюмо.
Прошло пять лет. Метро действительно открыли, но оно не помогло моему другу: к тому времени он эмигрировал в США, вернулся, развелся, женился, эмигрировал в Израиль и вернулся. О работе говорить не приходится.
В 91-м я устроился учителем в колледж новой формации. Зарплату нам выплачивали ежедневно в конце занятий. Условия утрясались еженедельно. Состав как педагогов, так и школьников обновлялся примерно с той же интенсивностью, как контингент пассажиров в поезде Москва--Владивосток. Загадывать на месяц вперед не приходилось. Поговаривали о Югославии, где утром аванс, а вечером зарплата.
Стало очевидно, что изменилась сама структура времени. Можно сказать, что мы впервые увидели подлинное будущее — нечто размытое и мутное, как если бы мы открыли глаза под водой. До этого мы имели дело с плохой имитацией, одноколейной железной дорогой.
Только теперь я понял неизъяснимую прелесть кабачка "Тринадцать стульев" — телешоу застойной поры. Кроме неплохих шуток там была создана атмосфера абсолютной стабильности — мир, где люди рождались, старели и умирали примерно в одних и тех же неэкстремальных условиях. Конечно, это не относилось ни к формально муссируемой Польше, ни к СССР, имеющемуся в виду.
Прикинем. Пусть Иван Иваныч родился в 1930-м году, пусть не на Украине, не в семье кулака или врага народа. Детство есть детство, отрочество есть отрочество. Ну война, эвакуация. Допустим, к 53-му Иван Иваныч тихо окончил институт и проскочил сталинскую эпоху. Дальше — легче, хотя и вполвздоха, вполбрюха и т. п. А к 92-му, когда подскочили цены, Иван Иваныч уже, в общем, неуязвим. Он вырастил детей, потаскал внуков по музыкальным школам, вышел на пенсию. Ему трудно — но ему никогда не было особенно легко. Он вышел из зоны повышенной ответственности. Он вписался.
Начало 90-х было смутно и неустойчиво. Последние года три — смутно, но примерно одинаково. Спасибо и на том. То, что стабильно, можно как-то обжить. И дай Бог тому же Кириллу полвека без сильных сотрясений — просить у Истории большего было бы неразумно.
ЛЕОНИД Ъ-КОСТЮКОВ