Эдуард Лимонов заявил о намерении баллотироваться на пост губернатора Нижнего Новгорода. Если литератору удастся собрать необходимые 28 тысяч подписей, он сможет в очередной раз выйти на старт гонки, в которой совсем другие фавориты: мэр Нижнего Иван Скляров, коммунист Геннадий Ходырев, собкор ВГТРК Нина Зверева, депутат нижегородской думы Вадим Булавинов.
Политические шансы пятидесятидвухлетнего подростка в куртке-косухе так малы, что не имеют никакого значения. Даже если допустить, что в Нижнем Новгороде, не славящемся экстравагантными вкусами, найдется требуемое количество поклонников философов-киников, Че Гевары, Джонни Роттена, Льва Троцкого и прочих радикалов, на выборах Лимонову ничего не светит. Оно, пожалуй, и слава Богу: не к лицу революционеру отправлять бюрократические обязанности. Собственно, и не к этому стремится Лимонов — его выдвижение есть артистический жест, следующий поворот роли романтического неудачника, вечного и заведомого loser`а. Что ж: жестикулирует, как умеет.
Однако вся история квазиполитической деятельности Лимонова не вовсе лишена поучительности. Тут есть нечто, проходящее по ведомству психологии художника: в конце концов, сколько бы Лимонов ни разделял в себе писателя и общественного деятеля, "человека жизни", это не удастся ему никогда. Просто потому, что никому не удавалось — это что-то вроде закона природы. Писателю, отвлеченному творцу в каждом из нас мешают "нужды низкой жизни", ну а успехам деятельного начала обязательно препятствует вылезающий из каких-то закоулков души в самый неподходящий час созерцатель. Те взрослые дяди, лимоновские "седеющие джентльмены", которые правят миром, как раз счастливо лишены этого наблюдательского начала и благодаря этому всегда аутентичны. Равны, по-русски говоря, самим себе.
И в этом смысле поиски Лимонова в искусстве — а его общественная деятельность, каковы бы ни были внутренние мотивации, все равно проходит по ведомству эстетическому — полны драматизма, свойственного именно нашим временам. Та самая цельность оказалась решительно недостижима для писателей его поколения, с чем Лимонов мириться отказался. Последний, может быть, привет тождества между художеством и жизнью передали авангардисты начала века: но в конце века художественный авангард оказался невозможен. Лимонов, один из самых талантливых наряду с Сашей Соколовым и Сергеем Довлатовым, прозаиков своего поколения сделал неприятие мира составной частью своей поэтики. Разница между авангардистским — цельным — неприятием и лимоновским в том, что Лимонов знает, что изменить мир искусству не по силам. Он сам в "Это я, Эдичка" исчерпал последние возможности русского литературного эпатажа. Эдичкина истерика оборвалась сорокинским смехом.
Авангардизм Лимонова остался чистой формой, неким постсмогистским воспоминанием о надеждах молодости. Литература — его профессия, и, значит, всякая деятельность в ней заведомо ограничена рамками традиции, ремесленных правил. Политика — чужая область, и наверное дилетанту Лимонову, когда он вступал в нее, казалось, что в ней он обретет чаемую свободу, что там-то есть место бескомпромиссному экзистенциальному жесту. Но тут его порыв ограничивало писательское самосохранение — или нравственный императив: ни в солдаты удачи, ни в Ирландскую республиканскую армию Лимонов все-таки не пошел.
Надо заметить, что последовательное движение от литературы, от букв и текстов к "живой жизни" сплошь и рядом оказывалось несовместимо с жизнью в самом прямом, физическом смысле. Гениальный японец Юкио Мисима, в тридцать с чем-то лет решивший превратиться из интеллектуала, книжного червя в настоящего самурая и сумевший это проделать, покончил с собой. Более рискованное предположение касается Сергея Курехина: его внезапная смерть выглядела так, будто его, нарушившего неведомую нам, смертным, пропорцию между игрой и жизнью, изъяла из жизни какая-то высшая сила.
Лимонов же не преступает границ. И поэтому его желание быть то Тупака Амару, то Борисом Немцовым, пусть и сколь угодно искреннее, не может вызвать доверия гипотетического избирателя: как всякий писатель, Лимонов не так живет свою жизнь, как сочиняет ее. Истинный монстр — Жириновский, к примеру — проторил путь к русскому сердцу с умопомрачительной легкостью. Восторги Лукашенко по части гитлеровского порядка нимало не смущают ни российские власти, ни электорат. Но эстет Лимонов обречен остаться чужим на этом коричневом празднике жизни.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ