В театре "Ленком" — премьера спектакля "Варвар и еретик" по роману "Игрок" Федора Достоевского. С руководителем театра МАРКОМ ЗАХАРОВЫМ беседует РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
— У вас есть представление о вашем сегодняшнем зрителе?
— Я об этом много размышляю. По-моему, я не утерял ощущения того, что может удержать внимание зрителя, а что не может. Дело в том, что мы вошли в совершенно новое информационное пространство. Мы вошли в новый мир. Совсем недавно. Мир неопознанный, с новыми вкусами, с новыми зрительскими симпатиями и антипатиями и информационными потоками такой силы, что они, вероятно, представляют собой определенную угрозу для психики.
Я точно знаю, что все, что было интересно пятнадцать или десять лет назад, сегодня вызывает скуку. Сегодня не надо подробно рассказывать никаких обстоятельных историй, которые зрители и так знают. Надо только бросать, если у тебя получается, какие-то импульсы, призывающие к быстрому совместному творчеству со зрительным залом. Очень недолгому, разнообразному, нервному психическому контакту.
— В "Игроке" встречаются Россия и Запад. Взаимопонимания между ними нет. Это разъединение в спектакле носит почти гротесковый характер. Считаете ли вы, что путь в Европу России заказан?
— Я думаю, что это будет вечная мука для России — пребывание между Западом и Востоком. Но это давало и даст толчок для взлета культуры, для искусства. Потому что мука, на которую мы обречены, как раз и высекает ту энергетику духовного созидания, которая оплодотворяет мировую цивилизацию. В этом и есть наш божественный промысел. Потому что, несмотря на заверения Немцова, "Волга" всегда будет хуже "форда" и "мерседеса". Но мы можем нарисовать картины и создать новые симфонии, которые и будут нашим вкладом в мировую цивилизацию.
— Ваш спектакль заканчивается финальным монологом из "Трех сестер". Это вызывает среди критиков дискуссии. Где, по-вашему, точка пересечения Достоевского и Чехова, не слишком родственных художников?
— В похожем познании основ нашей генетики. У Достоевского больше крови, больше страсти, темперамента, резкой кинжальной графики. Но в процессе тщательного самоосознания они сходятся. А финал "Трех сестер" — это лучший финал, какой я вообще знаю в мировой драматургии. Акт коллективного самопознания, в который мы погружаемся с помощью Федора Михайловича, для меня — акт целебный.
Может быть, мы ничего особенно хорошего в своей душе и не обнаруживаем, но хотя бы начинаем ее лучше понимать. Ее химеры, болезни, комплексы. В моих устах это звучит, возможно, наивно, но сто лет назад этот человек так глубоко заглянул в наш характер, которому свойственна широта, героизм, отвага, щедрость и в то же время — глупость, дурь, упование на "авось", неумение целенаправленно работать. Это, очевидно, наш генетический порок, и он требует каких-то усилий.
— Не кажется ли вам, что утверждение собственного пути России сегодня больше вредит стране, чем идет на пользу?
— Да, конечно. Я считаю, что от славянофильства — очень большой вред. Неумение работать, контактировать с Европой, неумелое, ущербное сотрудничество — наши старые и серьезные пороки. Псевдопатриотизм толкает нас в сторону изоляции.
— Стихийное русское увлечение вам симпатичнее, чем европейское скучноватое трудолюбие и порядок?
— Нет, не симпатичнее. Я понимаю, что голландцы правы, что они возделывали веками свой газон. А наши поперли мало того, что за Амур, так еще на Аляску и даже в Калифорнию. И нам в России надо знать, что в нас может взыграть такая дурь, которая, в свою очередь, может принести гибель нам и нашим детям. Мы часто действуем до обидного глупо, и это надо за собой знать. Нужно хотя бы чуть-чуть поумнеть. Раньше я страдал заблуждением, что все наши беды — от власти. Мы-то умные и хорошие, а мешает райком, обком мешает, а еще больше мешает совмин. ЦК, конечно, тоже. Оказывается, со свободой мы не очень справляемся. Но впрямую театр таким нравоучением заниматься не может. Такая публицистика давно ушла со сцены. А Федор Михайлович нам это рассказал очень сочно и темпераментно. О вечной игре, вечном желании вытащить счастливый шанс без труда и целенаправленной работы. Мы живем бездумно, не планируя, не рассчитывая, не занимаясь цивилизованной калькуляцией, доверяясь спонтанным реакциям своего естества и духа. Не нужно далеко ходить за примером. Когда мы выпускали этот спектакль, не хватало нескольких репетиций. Но я решил его выпустить в таком виде, потому что даже если бы премьеру перенесли, скажем, на 9 сентября, все равно бы 7 сентября выяснилось, что времени катастрофически не хватает. Заранее выстроить график работы, как немцы или финны, мы не можем. Мы все равно находимся под влиянием комплекса, который впервые описал Василий Ключевский: равнинная страна, с неритмичными климатическими процессами, несколько солнечных дней, а потом неизвестно что; вот в эти солнечные дни надо развить бешеную энергию, а потом можно ложиться на печку.
— Но вы все равно проводите на сцену ощущение правоты русских героев, их некоего превосходства.
— Я не могу быть космополитом-объективистом. Я все-таки русский человек, хотя во мне много кровей намешано, и поэтому симпатизирую нам, несмотря на всю нашу глупость и нескладность. Поэтому я и не скрываю любви к этим трем героям, Алексею, Полине и Бабушке. Это русские души, русские мятущиеся характеры. Неидеальные герои, но великодушные, смелые, добрые.
— А вы в настоящем казино были когда-нибудь?
Был. В Амстердаме. Готовясь к спектаклю, решил сыграть в рулетку. Поставил на зеро, проиграл. Потом еще раз поставил, и еще раз проиграл. А потом было очень сильное впечатление, когда вышло-таки зеро, и я отыграл все проигранное. Ничего в итоге не выиграл, но вышел из проигрыша. Мне это показалось добрым знаком.
— Говорят, начинающим всегда везет.
— Не могу сказать, что повезло, но рулетка отнеслась ко мне благосклонно. Хочется верить, что это был акт ободрения со стороны Федора Михайловича. Может быть, нескромно так говорить, но иногда хочется фантазировать на эти темы.
— Не тянет еще раз испытать судьбу в казино?
— Определенный наркотический эффект, конечно, есть. Но я в большей степени испытывал его от карт. Когда-то, в молодости, я увлекался покером. Иногда мог играть по два, по три часа кряду. Сейчас уже того задора нет.
— Вы себя вообще в жизни считаете игроком? Или все-таки расчет берет верх?
— Игра занимает в моей жизни, наверное, достаточно серьезное место. Во всяком случае задним умом я многое переосмысливаю, о многом сожалею. Не надо было бы делать того и этого, и это надо было бы получше продумать, а я сначала сделал, потом подумал.
— Чувствовали ли вы сопротивление материала романа? Как вообще пришло ощущение этого лихорадочного ритма?
— Лет двадцать назад я уже начинал здесь, в "Ленкоме", работать над "Игроком". Бабушку должна была играть Татьяна Пельтцер. Но я понял, что не могу найти точного сценического выражения рваности, горячке, лихорадке романа. Не мог найти точного сценического эквивалента особенностям словесной ткани Достоевского. Действие все время раскладывалось на отдельные повествовательные истории. И тогда я в конце концов бросил этим заниматься, а сейчас пришло второе дыхание.
— Сейчас вы собрали в спектакле Чурикову, Абдулова, Броневого, Джигарханяна, Янковского, Збруева, не говоря уже о молодых актерах. Вряд ли у всех ангельские характеры. Как вы справляетесь с этой компанией?
— Какие-то приемы обхождения с ними у меня, конечно, уже выработались. Но, собрав их всех вместе, я все-таки вспомнил слова моего учителя, Валентина Плучека. Он уподоблял режиссера укротителю в клетке с хищниками и рекомендовал в таких случаях иметь при себе, во-первых, парное мясо, а во-вторых — хлыст. Но главное — не поворачиваться к хищникам спиной. Могут укусить. Я об этом помню. Во всяком случае, молодому режиссеру на своем месте я бы не посоветовал иметь такое распределение ролей.
— Вы все придумываете дома или рассчитываете на совместное творчество актеров на репетиции?
— Даже самый жесткий замысел в работе преобразуется. Я очень ценю ответные актерские импульсы. Не все актеры на это способны. Но у некоторых такое случается — когда на подсознательном уровне психика и физика актера откликаются на мой замысел и выдают в ответ какие-то сиюминутные решения, что-то очень верное и сильное. Я принимаю это как подарки мне их актерского организма.
— Если можно, вопрос из другой сферы. Ваше выступление в печати о необходимости сокращения числа финансируемых государством театров вызвало много шума. Что вы можете сказать по итогам этого "всенародного обсуждения"?
— Кстати, это вопрос имеет непосредственное отношение к теме спектакля. Я был приглашен вместе с другими деятелями театра к Лужкову. Там были такие чинные, скучноватые выступления. Все просили одного — денег. И мне вдруг захотелось внести какую-то остроту в разговор, именно тот азарт пришел, о котором мы сейчас говорили. Может быть, я теперь думаю, не стоило вопрос ставить именно так. Наверное, я погорячился, слишком увлекся. Хотя когда я слышу и читаю о невыплатах пенсий и финансовом кризисе в армии, все равно думаю, нужно ли налогоплательщикам столько театров, которые оплачиваются из их кармана.
— Кстати, во что обошелся театру спектакль?
— Этого вам никто не сможет сказать точно. Расходы так распределены, что общую сумму назвать невозможно. Я вот, например, не знаю точно, сколько составляет моя нынешняя зарплата. Кроме того, траты на спектакль еще будут продолжаться. Но к двумстам-тремстам тысячам долларов стоимость такого спектакля, костюмного, со сложными декорациями и аппаратурой, сегодня подбирается. Не только у нас, этот порядок цифр действует для всех сложных спектаклей.