Расторжение брака всегда и везде обставлялось большим или меньшим числом юридических формальностей, но никогда не облекалось ни в какой ритуал. В то время как развод чаще всего — событие не менее судьбоносное, чем свадьба.
Расторжение брака до последнего времени везде воспринималось обществом как нечто крайне нежелательное, если не преступное. Вплоть до полного запрета разводов — скажем, в Италии еще двадцать лет назад. А вот в Англии, например, достаточным поводом для требования развода признавалась лишь супружеская неверность, причем факт этот истцу приходилось подробно и унизительно доказывать. И только в советской России с исчезновением церковного брака для развода требовалось лишь полюбовное согласие сторон.
Брак был институтом второстепенным лишь на раннем этапе большевизации страны и третировался как "пережиток", ведь теоретиков "свободной любви" и критиков "буржуазной семьи" среди коммунистов всегда было хоть отбавляй. Кроме того, большевики во всем стремились к упрощению, и с чего бы им противиться распаду семьи, заведомо более сложной системы, нежели отдельно взятый гражданин или гражданка. К тому же семья как микрокосм менее прозрачна, более автономна, чем отдельный человек, жизнь в семьи труднее поддается государственной регламентации, чем быт одиночки. Таким образом, упрощение всех процедур, связанных с браком, от его заключения до расторжения, отражало политику в области семьи. Рассказы Зощенко на эту тему замечательно рисуют картину советской безбытности той поры и отношения к семье как к временному прибежищу ("у него было три семьи, и в каждой он был относительно счастлив"). Но начиная с 30-х государство озаботилось демографической политикой, в разные годы запрещало аборты, вводило в школах раздельное обучение, изгоняло дух эротики из произведений соцреализма, обязало партийных аппаратчиков блюсти супружескую верность. Институт "прописки", придуманный в середине 30-х, способствовал не только оседлости населения, но в условиях коммунального быта и прочности брачных уз. Позже были предприняты попытки восстановления полноценного свадебного ритуала, реабилитированы обручальные кольца, пришедшие из сферы церковного свадебного обихода, их стали носить даже комсомольские функционеры, и это важная деталь. Кольцо символизирует замкнутость, цельность, самодостаточность брака, и само появление колец в отечественных загсах, как и марш Мендельсона, сигнализировало о том, что политика в семейной сфере изменилась. Но государство не могло, конечно, директивно восстановить авторитет института брака. Число разводов непрерывно росло — прямо пропорционально росту благосостояния и, главное, масштабам жилищного строительства.
Сегодняшнюю ситуацию многие демографы характеризуют как критическую. И это при том, что общее отношение в обществе к браку стало в последние годы явственно более консервативным. Легкомыслие в этом вопросе "шестидесятников", переживших времена "сексуальной революции" и психологически приравнивавших нарушение брачных уз и табу к политической фронде — в пику государству, озаботившемуся судьбами семьи, и партийному курированию этой сферы, сменилось более взвешенным отношением у следующих поколений. Сегодня молодежь уж не бежит в загс лишь потому, что в подъезде неуютно и холодно. Браки заключаются не из одних лишь романтических поползновений, но в большой мере и по здравому расчету. Развод опять воспринимается не как вольное приключение, сопряженное с такими приятными вещами, как возвращение сексуальной свободы и сбрасывание "цепей" обязательств перед семьей, но как серьезный проигрыш при построении своей жизни, крах надежд и планов. Спидофобия, докатившаяся и до России, немало способствует росту авторитета моногамного образа жизни. И, наконец, изменение положения женщин и значительно большая их экономическая самостоятельность, а значит, возможность свободного выбора, безусловно, укрепляют семью, а вовсе не наоборот, как казалось некогда критикам феминизма.
НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ