Премьера "Женитьбы" в Художественном театре
"Женитьба" Гоголя, поставленная Романом Козаком, стала последней премьерой в предъюбилейном, девяносто девятом мхатовском сезоне.
Она и вправду притягательна — еще бы нет, при таком-то скоплении звезд: Калягин, Юрский, Невинный, Феклистов, Тенякова, Гуляева! Она и вправду значительна — даже в художественном отношении (хотя в этом отношении меньше, чем во всех прочих). Спектакль, по-моему, не лишен эстетической ценности, но говорить о ней имеет смысл лишь в последнюю очередь. Право же, не в эстетической ценности дело, а в весомости культурного явления.
Это вовсе не парадокс. Поясним на общеизвестном примере. Как произведение искусства храм Христа Спасителя и был довольно бездарен, и будет, по всей вероятности, чудовищен. Но в культурной памяти он очень весом и поэтому — сколько бы ни противились вкус и здравый смысл — реально необходим. Не говоря уж о том, что по Сеньке и шапка.
Как итоговый спектакль, "Женитьба" пришлась необыкновенно впору сегодняшнему Художественному театру и сегодняшнему театральному зрителю. Она выявила достоинства труппы и наиболее выигрышные актерские умения (главным из которых оказалось умение быть популярным).
Спектакль демонстрирует модель взаимоотношений с залом, устраивающую большинство артистов и зрителей. Но, собственно, каков итог?
Думаю, что в связи с премьерой "Женитьбы" мы вправе рассуждать и об итогах кончающегося десятилетия — десятилетия бесцензурной жизни, едва ли не первого в истории русской культуры. И о том, к чему привели более чем двадцатипятилетние усилия Олега Ефремова — усилия благородные и зачастую мучительные. И даже, хотя с максимальной осторожностью, о самой идее Художественного театра — об идее тотальной творческой целенаправленности, иерархического единства, неэгоистичного артистизма — об идее и судьбе театра-Дома.
Если 90-е годы и приучили к чему-то российский театр, то только к одному: к необходимости считаться с запросами большинства.
Интеллигентские иллюзии развеяны, интеллигентские "сверхзадачи" признаны, если угодно, чересчур содержательными и дискомфортными (с чем, в общем-то, не поспоришь). Новизна и острота художественного смысла перестали считаться самодовлеющими достоинствами, волнующая "проблемность" скорее отпугивает, чем притягивает — обливаться слезами над вымыслом (именно над самим вымыслом, а не над жалостной судьбой героини) умеют и стремятся немногие.
Вспоминая великий спектакль Анатолия Эфроса (Театр на Малой Бронной, 1975) и его знаменитую фразу: "Не нужно оводевиливать 'Женитьбу', 'Женитьбу' нужно ошинелить", необходимо отдавать себе отчет: спектакль с такой задачей, с таким пронзительным ощущением человеческого несчастья в сегодняшнем театре нежеланен, почти невозможен. В лучшем случае его место — на малой сцене: там, где соберутся пятьдесят или сто присяжных "сострадальцев".
Сознательно оводевилить "Женитьбу", вернуть ей бездумную забавность совсем недавно попробовал (и не без успеха) режиссер Сергей Арцыбашев в Театре на Покровке. Мхатовцам такое прочтение, конечно, пришлось бы не к лицу: несолидно, да и бойкости могло бы не хватить. В спектакле Козака комическая характерность героев подчеркивается, но отыгрывается вальяжно, барственно: так, чтобы персонаж не заслонил собою играющего любимца публики. И в этом есть резон: в конце концов, зритель пришел именно посмотреть на своих любимцев.
Пьеса Гоголя подходит для этого как нельзя лучше: она выстроена так, что каждый из персонажей на какое-то время оказывается в центре всеобщего внимания, у каждого есть свой беспроигрышный кусочек, своя "коронка", гарантирующая смех в зале и благодарные аплодисменты.
Ни режиссер, ни актеры не озабочены тем, чтобы привести все это к общему стилистическому знаменателю, определиться насчет природы юмора в "Женитьбе". Играют кто во что горазд. Из женихов (за вычетом Подколесина) наиболее ярок экзекутор Яичница (Вячеслав Невинный), наиболее тонок — деликатный Анучкин, как-то очень трогательно и подслеповато суетящийся с букетом (Александр Феклистов). Александр Калягин нашел для роли Кочкарева неожиданные и любопытные интонации: он играет мающегося скукой раздражительного увальня, все время взъерошенного, каждую секунду готового озлиться и раскричаться — это, по крайней мере, нетривиально. Забавна Арина Пантелеймоновна у Нины Гуляевой: кукольная, хлипенькая, очень растерянная — не из-за чего-то конкретного, а вообще от жизни. Предсказуемо эффектна сваха Натальи Теняковой. Актеры в основном работают довольно прилично — во всех отношениях, кроме одного. Им не кажется нужным и не хочется налаживать партнерские отношения. Да и зачем?
Декорация Г. Алекси-Месхишвили как бы сама выталкивает актера на середину авансцены и разворачивает лицом к залу. Перед нами — стандартнейший павильон, правда, не без метафизической претензии: поверху, бордюрчиком — слипшаяся накипь вещей и вещичек: часы, коробки какие-то, канделябры, бонбоньерки... Может быть, все это должно напоминать о традиционном мхатовском внимании к приметам среды, к деталям жизнеустройства? Если так — шутка получилась жестокая.
К тонкой, детальной, ансамблевой игре способен — в худшем случае, был способен — каждый из участников "Женитьбы". Ефремов за годы своего руководства собрал во МХАТе поистине замечательную актерскую команду, никто не посмеет с этим спорить. Проблема в том, что она давно перестала быть командой; из объединяющих сил работает только инстинкт самосохранения.
Талант угасает с годами — это печально, но естественно, хотя случается не со всеми. Увы, сами навыки тонкой и сложной игры перестали идти в дело.
Востребована внятность, напористая яркость, обаяние актерского "я" — та самая "любовь к себе в искусстве", которую Станиславский считал пороком. В сущности, это расплата за то, что мы привыкли считать главной победой демократии: за деидеологизацию искусства.
Виктор Гвоздицкий, играющий в "Женитьбе" Подколесина, пришел в Художественный театр недавно, на пике своей актерской формы. В 90-е годы к нему пришла виртуозность; еще ценней то, что его не покидает страстность сценического существования.
Речь не о темпераменте, а об увлеченности смыслом игры, более важным, чем успех актерства. Рисунок его роли затейлив, но остр и целен; наперекор царящему духу разъединения, он пытается играть в ансамбле — хотя бы в дуэте. В сценах с Кочкаревым-Калягиным это иногда удается замечательно; диалог с Агафьей Тихоновной можно сравнить с игрой в теннис у стенки: дебютантка Александра Скачкова очень хороша собой, но по-актерски неотзывчива (должно быть, от зажатости, которую нужно будет как-то преодолеть).
Непоправимым кажется другое: "Женитьба" в целом — это довольно решительный шаг по направлению к "Большому театру киноактера", который может быть и силен, и ярок, и любим народом — но никогда не будет так насыщен мыслью, как прежний Художественный театр. Условно можно сказать, что мы — через головы Станиславского и Немировича-Данченко — норовим прыгнуть обратно в XIX век, в дорежиссерскую эпоху. И что делать, если именно на этом ясном, пологом пути мерещатся толпы зрителей, спрашивающих: "Нет ли лишнего билетика?"
АЛЕКСАНДР Ъ-СОКОЛЯНСКИЙ