Открылся фестиваль "Музыкальная весна в Санкт-Петербурге"
Юрий Темирканов, руководимый им заслуженный коллектив республики, хоры консерватории (худрук Валерий Успенский) и хорового училища (худрук Владимир Беглецов) обеспечили фестивалю "Музыкальная весна в Санкт-Петербурге" аншлаговый и помпезный старт. Изюминка вечера была в том, что место Тринадцатой симфонии Шостаковича, открывшей фестиваль в прошлом году, заняла антагонистичная ей "Песнь о лесах", а компанию ей составила прокофьевская оратория "На страже мира". И поданы оба сочинения были под маркой "Шедевры эпохи социалистического реализма".
В таком свете концерт можно счесть сигналом решительного поворота к безбрежному репертуару советской музыки под влиянием ностальгии по временам внятного социального заказа.
И напрасно. Поскольку если здесь и есть какой-либо пафос, то это стремление к забытому и, следовательно, не заигранному репертуару. А эффектная тема — необходимая упаковка, которая особенно пригодится для готовящегося сейчас компакт-диска. На поверку музыкальное содержание концерта его названию сопротивлялось. Если шедевр эпохи — то не "Песнь о лесах", если соцреализма — то не "На страже мира". Точнее подошло бы, к примеру: "Плоды 1948-го", "Ответы артистов на справедливую критику" или "Решения ЦК ВКП(б) — в жизнь". В постановлении ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года и на Первом всесоюзном съезде композиторов в апреле 1948-го Шостакович и Прокофьев заняли почетное место в начале списка формалистов. А их сочинения, соответственно, — в списке запрещенных главреперткомом.
Двумя постпостановленческими ораториями Шостакович (в 1949) и Прокофьев (в 1950) подавали на пересмотр дела, отписывали свой наряд вне очереди, в срочном порядке ликвидировали формалистические изъяны. Результат: две оратории — две сталинские премии. Первой (Шостакович) и второй (Прокофьев) степени.
Лесонасаждения, народное хозяйство, борьба с суховеем, участие пионеров в лесопосадках ("Песнь о лесах", стихи Долматовского). Поля страны, высокая рожь, самоходный комбайн, посадка лип, строительные леса, поэзия мирного труда — "тему не искал, она выросла из самой жизни" (Прокофьев об оратории "На страже мира" на стихи Маршака).
Музыкальный матч двух ораторий закончился в пользу Прокофьева. Не столь беспечно свободный, как в Кантате к 20-летию Октября, он все же вновь обошелся с текстом как с игрушкой-конструктором. Умудрившись не заразиться словесным пафосом, он сложил себе из деталей что-то громкое, легкое, эффектное и временами до несуразности забавное: пионерский хор, гарцующий легкой балетной походкой, веселые "ум-ца" в аккомпанементе, обильные ударные приправы и полонез в финальном апофеозе.
Этот путь для Шостаковича был отрезан после юношеских сочинений, и ему из петли жанра выскользнуть не удалось: тяжеловесная громада оживает только в истовых кульминациях.
Гром оваций мог бы заставить советолога сделать вывод о том, что крепнущая ностальгия по СССР включает уже и такие приметы прошлой жизни, как парадное, патриотическое, идеологически выдержанное произведение в академическом жанре. И сделать ошибку. Потому что для основной части филармонического населения в такие вечера, когда на сцене Темирканов, а в зале — весь свет, вопрос о том, что исполняется — шедевры соцреализма или венского классицизма — особого значения не имеет.
ОЛЬГА Ъ-МАНУЛКИНА