Вчера Михаилу Плетневу исполнилось 40 лет
Никаких торжеств ни сам Плетнев, ни власти не устраивали. Юбилей прошел по-рабочему: в этот день Плетнев дирижировал в Вене концертом Российского национального оркестра. Этим концертом началось очередное европейское турне. Когда оркестр и его руководитель вернутся домой, о 40-летии уже будет забыто.
40 лет — та точка в жизни, когда многое уже сделано, но нет никаких причин думать, что в остаток дней не будет сделано еще больше. Между тем Михаил Плетнев, если вообще что-то говорит о себе, предпочитает сказываться глубоким стариком или разуверившимся в жизни пессимистом.
Его авторитет таков, что стоит ему захотеть нас воодушевить, мы воодушевимся вмиг и безгранично. Однако такие фокусы его не прельщают. Он не из тех властителей умов, которые стремятся укрепить свою харизму пустыми обещаниями.
Плетнев замкнут, хладнокровен, условно приветлив, порой на грани вежливости. Мне пришлось быть свидетелем следующей сцены. Чиновник одного из волжских городов после концерта начинает рассыпаться в благодарностях — такого праздника музыки в городе не было уже сколько лет. Плетнев спокойным голосом осекает его энтузиазм: "Я уже знаю, сейчас вы скажете — в наше тяжелое время..."
Да, если кто занят возрождением российской культуры, то это он. Однако просит никого не воодушевляться. Воодушевление — шаг вперед, за которым следуют два шага назад. Возродить можно лишь понимая, что возродить ничего невозможно.
Музыкальная традиция, в адреналиновых волнах которой нам хочется барахтаться, есть глубоко иллюзионистская традиция доверчивого слушания музыки. Гены, сок корней, обаяние культурной оболочки — ко всему этому искусство Плетнева глубоко безразлично. Но если трезвая честность должна вызывать уважение, то из нее ли берется искусство?
Рассказывают, Плетнев превосходно водит машину. Если на капоте стоит стакан с водой, тормозить нужно так, чтобы не расплескать ни капли. Любое резкое движение может обернуться потерей связности мысли, потерей законченной линии. Не взбадривать себя, не отдаваться бесконтрольной радости. Температура исполнения — 80-90 градусов. Не доводить до кипения. Не дать испариться конструктивному недоверию.
Все согласны — там, где дело касается структуры, логики, формы, технического качества у Плетнева все в порядке — и за роялем, и, если все получается, за дирижерским пультом тоже. Но если у другого исполнителя существо замысла может явиться нам уже тогда, когда порядок в деталях еще не наведен (например, у Гергиева), то у Плетнева совершенство формы, полная отлаженность исполнения — обязательный пункт, только при соблюдении которого может прийти удача. Но и то был далеко не один концерт, когда оркестровая игра казалась идеальной, а смысл? Цель? Так было в его Брамсе, Шостаковиче, Прокофьеве, Бетховене.
Совершенство, поскольку на земле его нет, бесчеловечно. И когда Плетневу удается его добиваться, мы теряем под ногами знакомую почву. Ту художественную эмоцию, которую мы ощущаем, трудно соотнести с нашей собственной. И тогда, вслед за Плетневым, мы начинаем чувствовать не саму эмоцию, а ее причины, механизм ее возникновения. Таким пониманием накален бездушный плетневский Чайковский. Перед Плетневым уже не бьющееся сердце, а кардиограмма. Перед нами — новое, искусственное сердце, по этой кардиограмме сконструированное. В его ритме живет новый мир, незнакомый, неуютный и захватывающий. Старая жизнь отступает, теряют действие законы природы, но приходит знание того, как создавать законы собственные.
Этот по структуре своей ленинский принцип пока действует избирательно. Плетнев как дирижер — еще не профессионал, но не потому, что самоучка. Еще не все композиторы висят в его лаборатории со вспоротыми желудками, хотя эта участь уже грозит позднему Шостаковичу, Прокофьеву и даже Скрябину.
Диссертация еще пишется, исследователь нащупывает свой путь, мало-помалу показывая опыты своему оркестру и своему слушателю. Искусство Плетнева живет не преемственностью. И не аурой. И не контекстом. Он постигает, предпочитая не опираться ни на что, кроме текста и самого себя. Слишком много вокруг учителей, традиций и пустого воодушевления.
Поэтому он никогда не устроит всех и каждого. Но на его концертах сидят такие же неофиты, каким был когда-то он сам, умный и жесткий мальчик из провинции. Они аплодируют между частями. А он, не веря в мир наш, строит свой, абсолютный — в котором осталось еще много недостающих звеньев.
ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ