Вышла книга Юрия Лотмана
Книжный рынок не знает недостатка в переизданиях трудов покойного Юрия Лотмана, основателя современной семиотики, фигуры несколько таинственной и, если угодно, культовой. Среди переизданий были удачи — петербургские "Беседы о русской культуре". И явные неудачи, например, "Культура и взрыв". Однако "Языки русской культуры" не напоминает ни скомпилированные наследниками статьи и книги великого ученого, ни написанную в спешке перестроечную монографию "Культура и взрыв". Книга имеет все признаки тщательной подготовки и композиционной цельности.
Все объясняется просто — книга была подготовлена самим автором для издания на английском языке, которое состоялось в Англии в 1990-м с предисловием Умберто Эко, воспроизведенном в нынешнем издании.
Насколько помнится, эта была первая книга, которую Лотман готовил для заграницы сам (и шла она легальными каналами). Стало быть, естественно, что он отнесся к ней с серьезностью и тщательностью.
Второе достоинство книги, конечно, производное от первого, состоит в том, что в ее строках (а не только в традиционной фотографии на фронтисписе) видится сам Лотман, уникальный русский мыслитель, в годы застоя камуфлировавшийся под литературоведа, страстно любивший и сверхъественно чувствовавший историю (автору этих строк одному из немногих довелось слушать его академический курс "История СССР" в 1975-76 учебных годах).
На его лекции стекались не только филологи всех курсов, но студенты и преподаватели всего университета — дерптские математики, физики, биологи, даже медики (семиотика — это ведь исконно наука о признаках болезни, то же, что симптоматика). Лотман перескакивал с одной темы на другую, набрасывался на доску и рисовал так, как, по его мнению, должны рисовать дети, потом с величественным видом раскрывал огромную принесенную с собой книгу — это мог быть просто "большой академический" Пушкин — и, надев очки, читал стихи по книге, хотя все прекрасно понимали, что он их знает наизусть. Однако чтение по книге создавало атмосферу достоверности источника.
В таких трюках был свой резон, положение у Лотмана в те годы в науке было двусмысленным, и репутация профессора, "рассказывающего небылицы", была еще не самым неприятным ярлыком тех лет.
Лотман создал свою оригинальную философию культуры и истории. "Языки русской культуры" является безусловно лучшим изложением его поздних взглядов.
Лотман сделал из семиотики, специальной науки о знаках, какой она была до него, универсальную философию жизни. О чем бы он ни говорил: о балах ХVIII века или о том, какие спектакли посещал Карамзин в Париже в июне 1789 года, — во всем ощущалось не просто знание фактов, а умение факты доставать, вычленять. История, по Лотману, креативна: исторический факт не предпосылка, а цель исследования историка. В этом Лотман был одного мнения с Гумилевым. Расхождение было в методах.
Гумилев презирал документы и во главу угла ставил чистую реконструкцию. Лотман же так умел читать документ, как никто никогда не умел и уже, наверное, не сумеет.
Вспоминаю очень сильное впечатление от чтения одной его исторической статьи о Дмитриеве-Мамонове. Там есть эпизод, как Мамонова приходит арестовать граф Кочубей, который вручает ему императорский указ, а Мамонов рвет его в клочки. "Откуда он может знать о каких-то клочках?" — думал я. Но фраза имела примечание, где говорилось, что клочки эти хранятся в ЦГАЛИ и их можно прочитать. Так я окончательно поверил, что Лотман не рассказывает небылиц.
Лотман обладал удивительным теоретическим чутьем. Читая мало теоретических работ (что также было свойственно, к слову, Фрейду и Витгенштейну), он вдруг нападал на открытия в самых, казалось бы, неподходящих местах.
Так, он прочитал вышедшую по-русски "прогрессовскую" книжку Ильи Пригожина и Элизабет Стенгерс "Порядок из хаоса", очень сложно написанную книгу по философии физики. Основная идея концепции Пригожина состояла в том, что в каких-то определенных точках развития вселенной имеет место нечто вроде распутья дорог, и неравновероятность того, что будет дальше, резко увеличивается.
Не вдаваясь в физическую суть дела, Лотман построил на этой идее свою концепцию философии истории, главным зерном которой является положение, в соответствии с которым в определенные исторические моменты создается такое неравновероятное положение, когда одна выдающаяся личность может резко переломить ход истории, и, резко изменив стереотип собственного поведения, "как бы перескочить на другую орбиту, совершенно непредсказуемую для него в 'нормальных' условиях".
В каком-то смысле Лотман своим творчеством сам резко изменил стереотип ученого-гуманитария, превратив его силой своей личности из "профессора кислых щей" в фигуру волшебника, которому еще при жизни многие люди просто поклонялись. Их можно было понять.
Лотман был очень непростым человеком. Он не был добрым дедушкой с большими усами, каким он, вероятно, сам себя хотел видеть — это была маска (удачная для дальних и, порой, чреватая неприятностями для близких). Подлинное его лицо напоминало Эйнштейна — такое лицо бывало у него редко, в минуты подлинных озарений, но за то, что было дано видеть это лицо, и за память о нем можно было все обидное забыть и простить.
Рецензируемая книга — большая удача еще и потому, что именно в ней чаще всего проглядывает этот подлинный эйнштейновский лик смелого первооткрывателя "мыслителя" и "фантаста" из стихотворения Гете, которое он так любил, которым начинается его книга и которым мы закончим нашу рецензию.
Нам говорят "безумец" и "фантаст",
Но, выйдя из зависимости грустной,
С годами мозг мыслителя искусный
Мыслителя искусственно создаст.
ВАДИМ Ъ-РУДНЕВ