Софийский театр заговорил на седьмом языке
Как у любого уважающего себя театрального фестиваля, у завершившейся "Золотой маски" была и международная программа. Она состояла всего из одного спектакля. Зато этот выбор был сделан точно: версия гоголевской "Шинели", которую на малой сцене Театра имени Моссовета показал театр "Кредо" из Болгарии, объехала уже всю Европу, а прошлым летом стала одной из сенсаций Эдинбургского фестиваля.
В Москве "Шинель" играли по-русски. Таково правило софийского театра "Кредо": играть на родном языке сидящей в зале публики. А так как "Шинель" уже несколько лет кочует по европейским театральным фестивалям, история Башмачкина в исполнении двух артистов, Нины Димитровой и Васила Василева-Зуека, существует, помимо болгарской в немецкой, в испанской, английской, французской и греческой версиях.
Впрочем, у болгарских артистов "Шинель" оказывается историей не столько Акакия Акакиевича, сколько двух петербургских собачников, занимающихся отловом бродячих псов. Собственно говоря, весь спектакль — это последнее оправдательное слово тех собачников в суде, куда они угодили за то, что повадились по ночам срывать с важных чиновничьих плеч шинели. Оправдывая свое поведение, два испуганных смешных человечка-клоуна рассказывают о том, как в один из их капканов однажды попался призрак несчастного переписчика Башмачкина. И теперь они излагают его историю, от него же и услышанную. То есть, гоголевскую "Шинель".
Постановочный прием с судом и собачниками мог бы показаться случайным и даже нелепым. Но сценический язык, на котором говорит пара болгарских артистов, столь остроумен и изобретателен, что он мгновенно захватывает зал. Самыми простыми подручными средствами.
И Димитрова, и Василев (они не только актеры, но и авторы идеи, режиссеры и художники спектакля) по образованию — кукольники. Именно в кукольном театре они почерпнули тот способ драматического театрального повествования, что использован в "Шинели".
Для этого компактного спектакля не нужно почти никаких декораций. Как настоящие благородные комедианты, софийские артисты путешествуют по миру с двумя легкими бамбуковыми ширмами-каркасами и несколькими вроде бы случайными небольшими предметами. Но на сцене эти ширмы превращаются и в клетку для подсудимых, и в уличную будку, и в капкан, и в Исаакиевский собор, и в стол Башмачкина, и в колыбель его, и в его домовину. Самому же Акакию Акакиевичу головой вполне может послужить электрический фонарик, а тщедушным тельцем — тряпка или даже веревка.
С ее же помощью артисты представляют те самые буквы, которые так любит Башмачкин. Выкручивают, растягивают кусок материи, и вдруг резким жестом одну букву превращают в другую. Тело переписчика и те буквы, над которыми он корпит, в спектакле театра "Кредо" по сути дела одна и та же субстанция. Именно феномен любви к букве придает Акакию Акакиевичу кротость и почти героическую стойкость. Трогательное и несколько абсурдное величие, каковым в истории русской литературы наделена гоголевская повесть, именно в этом спектакле становится как никогда оправданным и понятным.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ