В помещении Третьяковской галереи на Крымском валу открылась выставка "Русский авангард из коллекции Костаки". Представленные двести произведений живописи и графики (сплошь классика русского ХХ века) — всего лишь треть, если не четверть, фонда, переданного Георгием Дионисовичем Костаки в дар ГТГ перед отъездом в Грецию в 1977 году. До сих пор образ коллекционера с двумя гражданствами, собиравшего в советское время запрещенный авангард, интригует, добровольность его дара Третьяковке у многих вызывает сомнение.
Коллекционер
Собирать искусство Костаки начал рано — лет в 17 (а родился он в 1913-м). Вначале это была коллекция серебра и фарфора и старая живопись — "малые голландцы". Так поступали многие, но лишь Костаки пришла в голову простая мысль, что голландцев собирать лучше в Голландии или на худой конец в бурской Африке. В России же должны найтись свои сокровища, из которых можно выбрать действительно лучшее, — такова была чисто коммерческая логика. И сокровища нашлись.
Костаки стал единственным во всей стране коллекционером беспредметного искусства, которое тогда можно было легко получить у вдов художников, у их друзей, а иногда и просто найти на свалке. В 50-е и даже 70-е многие охотились за вновь вошедшим в моду "Миром искусства", а претендентов даже на "Голубую розу" и "Бубновый валет", не говоря уже о супрематизме, было совсем немного. "В послесталинское время, — вспоминал ленинградский коллекционер Соломон Шустер, — при средней месячной зарплате в тысячу рублей хорошую живопись можно было приобрести по 100-300 рублей. Натюрморт Михаила Ларионова в течение полугода продавался в питерской комиссионке за 250 рублей. А двухметровое полотно Аристарха Лентулова в течение года не могли продать за полторы тысячи". Абстрактных картин в комиссионках, впрочем, не продавали за отсутствием спроса, так что приходилось искать, и он находил. Платил всем честно, что не о всех коллекционерах скажешь. Однажды, правда, обнаружив картину Ларионова, которой было забито окно, расплатился досками, которые заняли место картины. Реставратору, который починил две картины Клюна, погрызенные костакиевскими щенками, буквально совал большие деньги, сердясь, что тот не понимает цены своего труда.
Работ собралось около двух тысяч, считая графику, но сам Костаки точно не знал, сколько, жалуясь, что неоднократно бывал ограблен (одна из краж лишила его около шестисот вещей работы сестер Эндер). Кое-кто, впрочем, до сих пор сомневается, не сам ли Костаки инсценировал кражи и пожары, чтобы потом тайно перевезти побольше вещей за границу. Впрочем, любой коллекционер в СССР был окружен ореолом тайны — все-таки незнакомая, непривычная частная собственность.
Дом и стол
Костаки был москвичом в третьем, если не больше, поколении, но имел (точнее, не выбросил, как другие греки) греческий паспорт, который востребовал себе один из его предков — востребовал для получения греческого наследства, которое оказалось копеечным. Впрочем, дед и отец Костаки держали буфеты в Большом театре и совсем уж бедными не были. Сам Костаки работал, как бы мы сейчас сказали, завхозом в канадском посольстве, за что получал большие деньги — две тысячи долларов (правда, половину в рублях). Дом был богатый и щедрый, из которого никто не уходил голодным, и напитки были всегда отменными. Ежедневно собиралось 50-70 человек. Хозяин играл на гитаре и пел. Дом стал музеем и клубом для молодых художников-нонконформистов, "вживе" изучавших своих великих предшественников, которых больше нигде увидеть было нельзя, а также прибежищем интеллектуалов вообще и многочисленных иностранцев. Тут бывали все послы. Говорят, хозяин дружил с Андроповым и Щелоковым. Говорят, в книге почетных гостей расписывались Бенджамен Бриттен и Эдвард Кеннеди. Как все это уживалось вместе, как могла одна из дочерей Костаки еще в советские годы быть замужем за иностранцем, как мог он работать там, где работал, почему никто из его гостей за визиты к нему не поплатился, хотя, как пишет Костаки, у ворот его дома вечно дежурил воронок с четырьмя людьми, — объяснить трудно. Но понятно всякому, кто жил в те годы.
Отъезд
Причины отъезда семьи Костаки не слишком ясны. "Стало невыносимо" — слишком общо. Потеря работы — возможно, точнее. К тому же Костаки упустил нужный момент, когда за выслугу лет мог бы стать гражданином Канады. Оставалась советская пенсия. В Америку не впустили — из-за той же работы в посольстве. Но был греческий паспорт.
До сих пор спорят, хотел ли Костаки оставлять свое собрание в России. Без сомнения, хотел, но в своем музее, в отдельном здании. Когда это не получилось, он был обижен. И все-таки делил коллекцию честно, выбирая для Третьяковки лучшие вещи (по официальным данным, он оставил в России около 80% собрания). Другое дело, что от многого музей сам отказался с непростительной легкостью. Например, от всего Родченко: "Это не художник, а фотограф". Или от лучшей работы Клюна. Костаки вспоминает, как иной раз екало его сердце от радости, когда чиновник отставлял картину в сторону: не нужна.
Что нужно, а что нет, чиновники представляли себе еще не вполне ясно. Но слухи ходили, что линия меняется, что маячит впереди выставка "Москва--Париж". И что лично министр культуры Демичев одобрит частичное рассекречивание авангарда. Так оно и случилось, но уже без Костаки. Но без него, как ясно сегодня, русского авангарда не было бы. Не было бы коллекции, истории и славы. Они состоялись только мощью его убежденности в том, что "в ХХ веке русский авангард — это номер один, и только потом уже все остальное". И это, как сейчас полагают все, недалеко от истины.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ, МИХАИЛ Ъ-БОДЕ