Спасибо кинокомпании "Ост-Вест" — с ее помощью бессмертное пушкинское "Что нужно Лондону, то рано для Москвы" хиреет прямо на глазах: голливудский "Сто один далматинец", пару месяцев назад докатившийся до Старого Света, еще выжимает последние слезы в Англии, но уже совсем скоро сотрясет и здешние сердца. Во всяком случае`` пресс-показ свежайшей заокеанской картины Стива Херека на днях триумфально состоялся в Роскомкино.
"Сто один далматинец", героическая сказка о борьбе животных за свои права, кажется выдуманной сегодня, в эпоху политической корректности, когда защита всякого зверья стала главным занятием прогрессивного человечества. На самом деле нехитрая эта история отягощена богатым прошлым и, смешно сказать, перипетиями американской гуманитарной мысли последних десятилетий. Когда-то Доди Смит написал роман. Потом диснеевская студия превратила книжку в мультфильм, на котором несколько поколений американцев получило чувствительное воспитание. Во многом благодаря этому наступило торжество политической корректности. И наконец, совсем недавно состоялся опрос, согласно которому героиня "Ста одного далматинца" Cruella DeVil была признана главной злодейкой мирового кинематографа, что, как легко заметить, вполне согласуется с ее именем и фамилией. Злодейство, нетускнеющее, как добродетель, оказалось поучительнее самой добродетели. У Стива Херека появился последний довод, чтобы приступить к римейку анимационного бестселлера.
В новом, игровом варианте приключения щенков-далматинцев, которых хотят пустить на шубу, поражают не столько своим гуманистическим пафосом или исполнительским блеском, хотя и то, и другое имеет место. Животных, как и должно быть, жалко; они, как и должно быть, отменные артисты, причем без натужной цирковой выучки — Голливуд опять предстал во всем величии технического монтажа. Но интереснее другое. В простодушном "глупышкином кино", к которому честно относится "Сто один далматинец", куда заметнее фундаментальные культурные закономерности, чем в кино "серьезном", где авторские амбиции, произвольные и маловразумительные, создают одну путаницу.
Сразу бросается в глаза, что при перенесении сюжета из мультипликационного фильма в игровой условность не только не исчезла, а наоборот, усилилась: Гайд-парк с его многочисленными строениями, в которых разворачивается действие, выглядит ничуть не всамделишным, а отменно нарисованным. В фильме, снятом в павильоне, студийная декорация прикидывается некой реальностью, здесь, наоборот, самый прославленный в мире парк, то есть всем известная реальность, прикидывается декорацией. Настоящий викторианский дом прекрасен как макет. И как макет он — вечен, не подвластный ни злому северному Борею, ни тем паче простым социальным ветрам. "И тогда Ангел поклялся живущим, что Времени больше не будет" — это пророчество Апокалипсиса надо отныне понимать в том смысле, что прекрасная западная бель эпок установилась раз и навсегда.
Наступившей всеобщей идиллии, где есть дом, газон, собака и basic values, угрожает только Мода — последний знак переменчивости в этом навеки стабильном мире. Мода изломанна и агрессивна. Она декадентка, в отличие от викторианского дома, стилизованная во вкусе модерн и безжалостно готовая принести собак в жертву шубе. Моду зовут Круелла Девиль, и играет ее Глен Клоуз.
Политически некорректным героиням Глен Клоуз не впервой покушаться на животных. В знаменитом "Роковом влечении" она играла такую же демоницу, опять-таки решившую извести дом с basic values и покусившуюся на кролика. Между этими двумя ролями была еще одна, тоже, разумеется, злодейки: маркизы де Мертей в экранизации Стивена Фрирса "Опасные связи". Знаменитая интеллектуалка Шодерло де Лакло была безукоризненно сыграна Глен Клоуз, которая изумительно сухо и тонко представила трагедию последовательного рационализма Просвещения. Ни в "Роковом влечении", ни в "Сто одном далматинце" ей решительно нечего делать, да она и не пытается. И там, и там — роли современные, а значит, по определению лубочные. В мире наступившей викторианской вечности интеллектуалка может быть только бабой Ягой.
Как смотря фильм Стива Херека видишь советские киносказки, что называется, стиль Роу, так Глен Клоуз, в прошлом маркиза де Мертей — типичная баба Яга Георгия Милляра. Интеллигентнейший человек из бывших, он в советской идиллии мог быть только лубочной старухой, из фильма в фильм вдохновенно повторяя один и тот же образ. Но разница между хрущевско-брежневской и новейшей капиталистической Ягой хотя бы в том, что советская уже полностью реабилитирована, а западная никак не может на это рассчитывать.
Такой исчерпывающей реабилитацией стала открытая сейчас в Музее частных коллекций выставка развеселой бабки Татьяны Мавриной, как и Милляр, дожившей почти до ста лет. Интеллигентная девочка начала века, она продержалась десятью годами дольше той власти, что, казалось, навсегда победила. "Стояло время или шло назад" — этим стихом Рильке открывается ее автобиография. Во времена великого террора она каждый день сотворяла новую картинку, все "Обнаженную в шляпке" да "Обнаженную с веером" — смешноватых голых теток, писанных акварелью "по-мокрому": перламутровое расползающееся пятно тела ограничено суховато-пластичной карандашной линией.
Лубок, конечно. Но это был наш Рауль Дюфи, наши дадаисты, наш Матисс, разумеется. Ярчайшие шлепки цвета и по ним крученья и извивы женственных нитяных линий — парадный гипюр, в котором равно взаимодействуют городецкие прялки, цветы, прущие изо всех окрестных окон, винтообразно-разноцветные луковицы самого знаменитого русского собора и лихо раскрашенные чайные подносы. Поднос как икона и икона как поднос, цветы как лик Божий, без всякого кощунства, а просто и радостно, словно наступило нарышкинское барокко или отец привез детям с ярмарки большой печатный пряник. И книги, оформленные Мавриной, тоже такие пряники, где все волнится, гарцует, цветет и летит куда-то, как в стихах Михаила Кузмина: "Печора, Кремль, леса и Соловки, и Коневец Корельский, синий Саров, дрозды, лисицы, отроки, князья, и только русская юродивых семья, и деревенский круг богомолений".
Не страстное богоискательство Александра Иванова с его "Явлением Христа народу" и не холодное богоборчество Малевича с его "Черным квадратом", а радостное монашество Кузмина, которое близко всем советским развеселым бабкам — и Татьяне Мавриной, и, например, Вере Марецкой. В своих мемуарах о народной артистке, опубликованных в конце семидесятых, сценаристка Смирнова, автор "Члена правительства", вспоминает, как читала по телефону больной, умирающей Марецкой стихи "Ау, Сергунька, серый скит осиротел" и как они от души хохотали: дура-цензура, моргая глазами, все пропустила, не понимая, какой немыслимой похабщиной промеж собой наслаждались почтенные советские дамы.
Баба Яга — это наше все. Не ее ли приветствует сердечный сочинитель, накарябавший на заборе, что позади Пушкинского музея: "С добрым утром, любимая!"?
АЛЕКСАНДР Ъ-ТИМОФЕЕВСКИЙ