О том, чем может быть интересен "Московский дневник" сегодня, рассказывает философ МИХАИЛ РЫКЛИН.
Приезд Беньямина был редким случаем частной поездки в Россию, а не официального путешествия, которое совершили, например, маркиз де Кюстин и Андре Жид: уважаемые в своей стране люди, которых власть пригласила вынести суждение о России. Николай I явно рассчитывал, что Кюстин (аристократ, чьи дед и отец были гильотинированы) поставит самодержавию положительный диагноз. Андре Жид симпатизировал коммунистам, во Франции высказывался в пользу СССР, и его пригласили сказать это на месте. Но в обоих случаях власть ошиблась.
Дневник Беньямина — интересное сочетание частного документа с тем, что это документ мыслителя. "Московский дневник" — редчайший в истории литературы текст, который писался не в расчете на публикацию и даже в условиях невозможности публикации. Поразительна наблюдательность Беньямина, его умение находить в деталях дальнюю перспективу. Он говорит, что, чтобы увидеть какую-то площадь в Москве, вы должны выйти на нее с четырех сторон, иначе в другой раз вы можете ее не узнать: он рассматривает Россию как нечто, что защищается от взгляда западного человека. О соборе Василия Блаженного он говорит, что он сделан так, чтобы его нельзя было увидеть — разве что с самолета. Он создает образ России как неприступной крепости, где европейские навыки понимания не срабатывают, и придумывает свою стратегию овладения Россией — коллекционирование. Беньямин становится тотальным, невротическим коллекционером, каким не был нигде (хотя он много путешествовал). Он в немыслимых масштабах собирает бумажные китайские шарики, шкатулки, деревянную и глиняную игрушку и многое другое. При этом он ходит по Москве в дырявых перчатках, отказывает любимой женщине в покупке приятных для нее вещей и в оплате квартиры, о чем она просит. В финальной сцене дневника, когда только что простившийся с Асей Беньямин, плача, едет на извозчике к вокзалу, на коленях его лежит огромный чемодан с игрушками, который он не решился сдать на таможню.
При жизни Беньямин был совершенно неизвестен. Он приехал в Россию в поисках заказов, работы и денег. Из-за Аси, конечно, тоже; но мотив Аси обычно преувеличивается. Во всяком случае, все ее попытки мыслить перспективы совместной жизни наталкиваются с его стороны на довольно холодное отношение, если внимательно читать дневник. Он демонстрирует знаки любви и поклонения, даже мазохистские символы страсти (он был хорошо знаком с текстами Мазоха), но когда все это переводится в план реальных отношений, он ведет себя уклончиво. Ему нравится испытывать чувства, которые для него ценны в себе; поскольку Ася их провоцирует, она обладает для него огромной ценностью. Но в качестве человека, с которым он будет жить постоянно, она его не совсем устраивает.
Он приехал сюда как в город, как в столицу пролетарской революции, но постепенно обнаруживает — будучи человеком наблюдательным — что это деревенского типа структура. С фасада городской дом, но во дворе играющие дети, какие-то сараи, горки, с немецкой точки зрения, сельский пейзаж. Да и революция была сделана — высказывает предположение Беньямин — потому, что у русских нет европейских навыков потребления. Россия хочет нагнать Европу на уровне воображаемого, и именно потому, что она не знает, что такое Европа, что такое индивидуация и атомизация общественной жизни. Беньямин смог понять то, чего не смогли понять ни Андре Жид, ни позднее Джон Стейнбек: что революция является не "западным" преодолением буржуазного, а специфически русским явлением, смысл которого ему как иностранцу неясен.
Поэтому диагноз он ставить отказался, а пошел по пути накопления симптомов — того, чего он не понимает. Он зафиксировал странности, носящие не-европейский характер. Например, он недоумевает, как люди могут стоять рядом, продавая абсолютно одно и то же, наверное, это какая-то корпорация, пишет он, ведь не могут же они так безнадежно конкурировать друг с другом. Именно коллекционируя, он начал кое-что понимать в России, в частности то, что ему места в ней нет, он не может пожертвовать своей индивидуальностью — а именно это требуется. Он понял, что все суждения окружающих его людей не принадлежат им лично, они экспроприированы властью, — даже суждения Райха и Лацис, пока еще иностранных подданных. Эти люди говорят, следя за изменениями партийной линии. Известен эпизод, когда Карл Радек случайно зашел в издательство, прочитал статью Беньямина о Гете и очень презрительно о ней отозвался. Беньямин сразу же понял, что эта статья не будет опубликована, что его карьера погибла, а больше всего его потрясло, что Райх и Ася стали его упрекать. После его интервью в "Вечерней Москве" они сказали: ты не должен так говорить, ты не понимаешь, где находишься. И он увидел, что должен будет отказаться от свободы мнения, от своего языка, от творчества, что никакая сделка с властью невозможна — она возьмет у него все. Но он должен был хоть что-то оставить себе: ведь он был европейцем. Поэтому еще в Москве он сказал, что в Россию больше не приедет.
Текст этот продуктивен сегодня — мы снова, как в 1927 году, живем во времени, когда диагноз не может быть поставлен. Старый режим развалился, новый не возник. Выносятся поспешные диагнозы: Россия скоро будет капиталистической, возвратится к ГУЛАГу... Все это нонсенс. Мы должны вытерпеть время, пока диагноз сформируется сам.