Может быть, это иносказание
О "Московском дневнике" мы говорим с его переводчиком СЕРГЕЕМ РОМАШКО.
— С кем Вальтер Беньямин общался в Москве и какой он ее увидел?
— Он приехал неофициально и именно поэтому прекрасно познакомился с реальной Москвой: его не встречали с оркестром, он с Белорусского вокзала поехал на извозчике в гостиницу третьего разряда на Садовой-Триумфальной (гостиница называлась "Тироль", и этого дома уже нет), он ходил пешком и ездил в набитых трамваях. Иногда ходил обедать в столовую в здании "дома Герцена" (ныне Литинститут на Тверском бульваре), где находился РАПП. Часто ходил в Музей игрушки, который помещался в том доме на Пречистенке, где сейчас Дом-музей Пушкина. Общался он прежде всего с Асей Лацис, которая почти все время пролежала в санатории в Благовещенском переулке (сейчас там больница, а от санатория остался только садик, куда ее выносили в одеяле, как тогда было принято), и Райхом. Отношения этих троих были странные. Райх часто спал или работал у Беньямина, потому что в его собственной гостинице ("Ливерпуль" в Столешниковом) у него была неудачная комната с сумасшедшим соседом. А потом еще появляется некий красный генерал, который ухаживает за Асей и приглашает ее ехать с ним на Дальний Восток; Беньямин, кажется, готов ехать с ними, и Ася предполагает, что он опять намерен быть "другом дома".
Круг общения Беньямина был довольно случаен — он в основном общался с драматургом Биллем-Белоцерковским, с режиссером Грановским, с писателем Либединским, который, как пишет Беньямин, полагал, что во времена Шекспира не было книгопечатания. А ведь в Москве были художники авангарда, или Дзига Вертов, а с другой стороны — Лосев или Шпет, но он не знал об их существовании, полагаясь на пролетарских писателей. В 1970-1980-е годы, когда знающие люди приезжали с Запада в Москву, чтобы найти художников и писателей-авангардистов, они уже понимали, что ситуация в России неодномерная, есть разные пространства. А Беньямин — как и многие тогда — представлял ее себе как тотальную.
— Что же это был за человек, который сошел с берлинского поезда 6 декабря 1926 года?
— Во всяком случае, не тот всемирно известный философ, каким Беньямин является сегодня, — скорее свободный литератор и журналист. Его диссертация о барокко была отклонена — рецензент честно написал, что ничего не понял. Большинство его работ будут опубликованы крошечным тиражом в 30-е годы в Париже, в эмигрантском немецком социологическом журнале. Беньямин был классическим неудачником в житейском смысле. Их знакомство с Асей Лацис на Капри состояло в том, что он вызвался донести ее покупки и все их уронил. Карьера ему не удавалась, он обязательно невольно оскорблял главного редактора, к которому рассчитывал пробиться... Даже его смерть--- хрестоматийная ошибка и неудача. Поездка в Москву была отчаянной попыткой найти свое место в жизни, тем более что он как раз увлекся левыми идеями — благодаря Асе. Она не только произвела на него очень серьезное впечатление как женщина, но и открыла для него совершенно новое пространство — эстетическое, политическое, географическое. В 1925 году он ездил к ней в Ригу (но, видимо, неудачно), вернулся в Берлин, а в конце 1926-го поехал в Москву, рассчитывая, что статья о Гете поможет ему войти в местную академическую среду. Даже подумывал вступить в компартию, чтобы обеспечить себя. Но статью в энциклопедию не взяли (осталась только подпись), контактов не получилось, в отношениях с Асей было что-то безнадежное, и в революции он разочаровался.
Друг его юности Гершом Шолем, уехавший в Палестину, постоянно его туда звал, — даже добыл для него стипендию, что по тем временам было очень трудно, но он и туда не поехал. Почему — мы не знаем; но, видимо, правоверный иудаизм опять-таки был слишком тоталитарен для него. Беньямин интеллектуально близок традиции еврейской мудрости, но семья его была совершенно не ортодоксальная. Его проблемой было — вступить или нет в партию, и он постоянно пытается найти какие-то положительные стороны этого; но, конечно, не хочет. Всякой ситуации, в которой ему предлагался узкий коридор, он избегал, как бы соблазнительны предложения ни были. И если бы он стал стандартным профессором немецкой литературы где-нибудь в Палестине, он бы не написал того, что написал: ненормальная ситуация наталкивала его на нестандартные темы и подходы. Его "Пассажи", описание культурной и социальной истории Европы XIX века через витрины, — теперь так мыслят и пишут все, но тогда это была безумная идея.
— А как складывалась судьба "Московского дневника"?
— Первые публикации Беньямина начались в 50-е годы, серьезные — в 60-е. Но о "Дневнике" долго вообще не было известно. Отчасти потому, что в своем архиве Беньямин его почему-то назвал "Испанскими заметками", стерев слова "Московский дневник". Это еще одна из загадок Беньямина: то ли он боялся упоминать Москву при фашистах, то ли это метафора (Москва была столь же экзотична, как и Испания)... Конечно, пока была жива Анна Лацис, публиковать дневник было невозможно. Но было и определенное нежелание его публиковать вообще — он как-то портил образ Беньямина. Например, американцу Гарри Смиту этот текст дали во Франкфуртском архиве нарочно в рукописном виде, надеясь, что он его не сможет прочесть. Но именно он и опубликовал его в 1980 году.
Я же увидел эту книгу впервые на Московской книжной ярмарке в 1981-м, не имея никакого понятия о ней. Было ясно, что это книга спецхрановская, получить ее будет трудно. Но я ее все-таки обрел и оказался, вероятно, первым человеком в нашей стране, который эту книгу прочел. Тогда я, конечно, не предполагал, что ее можно будет издать.
Сейчас его описание Москвы очень современно, а в 1981-м не было абсолютно ничего общего, и книга казалась еще одной, очень грубо говоря, антитоталитарной вещью, где упоминаются запрещенные впоследствии имена. Теперь же мы снова едем от Белорусского вокзала, как и Беньямин, по Тверской. Уличная торговля, которая была одним из основных его впечатлений, нищие, бесконечный ремонт — очень многое вернулось. Читая эту книгу, думаешь о вечном возвращении в российской истории; но, кроме того, все это еще так близко, — многих домов уже нет, но в тех театрах, где бывал Беньямин, до сих пор театры, хоть и другие, а в музеях — музеи. Я думаю, что сейчас настал последний момент, когда мы можем все это застать, и все уплывает уже навсегда — время от времен происходят необратимые изменения в городе. Тверская снова есть, но она другая — это не та улица с узкими тротуарами, о которых пишет Беньямин и по которой он ходил с таким трудом. Читая в "Париже, столице XIX столетия", как Беньямин описывает Париж XIX века, его реконструкцию и превращение в мегаполис, расширение его проспектов, мы проецируем все это на Москву, на ее позднейшую уже претензию стать одной из столиц ХХ века. Беньямин этой, сталинской, Москвы не увидел, еще не было ни малейшего намека на то, что произойдет с этим городом. Но по сути дела он предсказал это.