Он добился того, что публика действительно повалила на Шостаковича
В Петербурге закончился фестиваль музыки Дмитрия Шостаковича. В начале фестиваля мы писали о том, что он претендует на центральное место в сезоне. Подводя итоги, нужно сказать, что этой цели фестиваль достиг. Более того, пять недель марафона могли убедить и стороннего наблюдателя в том, что важнейшим для Петербурга искусством является музыка, причем именно музыка Шостаковича.
Музыку Шостаковича в Петербурге, казалось бы, не надо специально внедрять: она здесь имеет постоянную прописку. Есть ощущение, что здесь Шостаковича играют постоянно, — но ощущение обманчивое. Есть убеждение, что здесь живет традиция исполнения Шостаковича, — убеждение, которое нужно постоянно подкреплять и время от времени испытывать на прочность. Есть иллюзия, что в целом Шостакович хорошо известен, — представление устаревшее, а на самом деле никогда не затрагивавшее всю аудиторию и весь шостаковический репертуар.
Для того чтобы разворотить эти окаменелости, нужны мощные энергетические взрывы, на которые сегодня оказался способен Мстислав Ростропович. Петербург получил уникальный в российских масштабах фестиваль, из собрания сочинений Шостаковича на филармоническую эстраду выбрались нечастые на ней гости (Одиннадцатая симфония, музыка к "Гамлету"), а то и вовсе отщепенцы (Двенадцатая, Праздничная увертюра), и публика, в течение месяца отправляясь в залы филармонии как на работу, освоила множество опусов за пределами хрестоматийного набора.
Главное же, чего добился Ростропович, заключалось в том, что Большой зал филармонии в течение пяти недель был переполнен. Причем на двух его ярусах был представлен срез петербургского общества. В партере старосветские и новосветские слушатели сидели бок о бок со старыми филармонистами (включая "филарманьяков"). С хоров свисало главным образом консерваторское студенчество и преподавательство. В директорской ложе располагались мэтры и VIP. Для этих категорий слушателей фестиваль, разумеется, не мог быть одним и тем же.
Однако постоянство всеобщего присутствия было достойно изумления. Интеллигенция шла на Пятую, Десятую и Тринадцатую симфонии как на ритуал; новый слушатель, собравшийся на звездную команду (Кремер--Гринденко--Башмет--Ростропович), незаметно для себя был вовлечен в слушание тонкой квартетной материи; кого-то привлекала возможность увидеть в десятом ряду Вишневскую, и все пришли на Ростроповича. Каков был мотив, в данном случае неважно. Интерес к себе, престиж, моду — любые социологические и психологические мотивы Ростропович обратил в пользу Шостаковича, чтобы целый месяц продержать свою разную аудиторию в его музыке. "Для меня такая привилегия, — сказал он на пресс-конференции, — 'откармливать' слушателей гением Шостаковича".
В результате он сделал то, к чему упорно стремится филармония: завлек, привел и поразил, то есть создал новую филармоническую публику. Причем сделал это на весьма трудном материале, к художественному популизму непригодном. Уже сейчас наблюдались симптомы стремительного продвижения Шостаковича в отечественную массовую культуру: радио "Модерн" держало своих слушателей в курсе фестивальных дел, а филармония, преодолев планку строгого вкуса, разрешила продажу футболок с портретом Шостаковича в фойе Большого зала.
Пафосу происшедшего на широком пространстве фестиваля отнюдь не всегда сопутствовало художественное совершенство. Истовость дирижера доводила динамику до катастрофичной, а его сугубо личные отношения с партитурой сказывались в импульсивности жестов, чаще оставлявшей исполнителей равнодушными. Оркестр же слишком часто находился с ним в состоянии скрытой борьбы. Для ЗКР здесь хватало непривычного: медленные темпы в Тринадцатой, быстрые — в финалах Девятой и Пятой (киксы возникали как в результате этой стремительности, так и независимо от нее). Разочарования были как предполагаемые, так и неожиданные: Второй виолончельный концерт Шостаковича в исполнении Александра Князева и концерт Шумана в исполнении Ростроповича, выступления Нового филармонического квартета и Квартета имени Танеева.
Взамен фестиваль предложил свои открытия. Он не только достиг своей вершины в Десятой симфонии, что соответствовало рангу самого произведения, но, выдвинув на авансцену Двенадцатую, представил ее почти как мировую премьеру. "Ленинский" опус, с пустотами которого не могут разобраться критики нескольких поколений, Ростропович исполнил с таким пылом и убедительной финальной кульминацией, что теперь, чего доброго, ему суждено второе рождение. Пространную Одиннадцатую, утомившую в прошлом сезоне на концерте в Мариинском, ему удалось собрать и привести аудиторию в близкое к гипнотическому состояние, на которое казался способен только эпизод нашествия в Седьмой. В "Вечной памяти" создалось ощущение, что Ростропович разместил за кулисами женский хор: оказалось, однако, что это результат того, что на репетиции он "учил альты петь", добиваясь безвибратного звука на инструментах.
Фестиваль Шостаковича предназначался не только и не столько для посвященных. Чтобы не погрешить против логики событий, его нужно оценивать в другой системе — не с профессиональной галерки. Рывком тяжелоатлета Ростропович поднял значительный вес, создав условия для того, чтобы и в отечестве Шостаковича на его музыку публика повалила, как это происходит в Европе и Америке, и проложив дорогу всем последующим фестивалям Шостаковича — в уверенности, что таковые появятся.
ОЛЬГА Ъ-МАНУЛКИНА