Нервничать. Сделать так, чтоб день был испорчен, не успев начаться. Выдавить на щетку крем для рук вместо зубной пасты. Порезаться при бритье. Повязать синий галстук к коричневому костюму. Не почистить ботинки. Забыть дома деньги и документы. Не завести машину. Опоздать. У высокой двери задержать дыхание и потом несколько раз вдохнуть во все легкие, как перед погружением на глубину. Решить: "Пусть только скажет слово в своей обычной паскудной манере — сразу дать ему в морду и заявление на стол. Нет, лучше не бить, а просто плюнуть. И даже не в морду — а на ковер. Или на ботинок? Точно! И никогда больше — не служить. Сделаться челноком, водителем дальнобойного грузовика. Не думать больше ни о чем, никогда. Вечером, укладываясь в кабине, махнуть стакан и спеть тихонько — нашу, шоферскую, о дороге. Ведь жизнь в конце концов — это дорога. А дорога — это жизнь. Свобода! А я гнию в этой конторе. Да! Бросить все, не видеть эту харю! Так тому и быть". Войти, извиняясь, и споткнуться о ковер. И на вопрос "почему опаздываете?" — ответить грустно: "Всюду пробки". Извиниться еще раз. Выслушать все. Молчать. И выйти пятясь. И остаться при своих.
Не нервничать. Встать, сделать сорок отжиманий. Уделить много внимания перистальтике. Не бриться — надоело! Перебрать в шкафу любимые костюмы: комбинезон из красного каучука, вратарскую маску. Ошейники из буйволовой кожи со стальными шипами. Взвесить на руке нагайку — и оставить ее. Взять плетку-семихвостку. Надеть кованые востроносые сапоги. Одеться Бэтменом, прибыть в кабинет за четверть часа до начала рабочего дня. Ждать, меча для разминки громы и молнии в аквариум и электронные часы над дверью. Не нервничать, но гневаться: "Где же он?" Думать: "Бросить бы всю эту чушь. Удалиться. Зажить сначала. Стать, скажем, шофером-дальнобойщиком. Ни о чем не думать. Свобода! Гнать себе по трассе с севера на юг и наоборот. Все изменить!" И когда он войдет, понять, что ничего не изменишь, — и вклеить ему за опоздание. И смотреть, как он извивается, червь ничтожный. И остаться при своих.
Лестница. Седьмая сигарета. Вопросы: "Ну, что он?" "Как он?" Ответы: "Все, как обычно. А идиот он". Вопросы: "Ну и что ты ему сказал? И что теперь?" Ответы: "Да все сказал, что думал. Уходить надо. С кретином плохо работать. Ничего не знает, ничего не умеет". Вопрос: "А другие бывают?" Ответ: "Я не встречал. Вот поэтому у нас все так и получается". Внутренний монолог о несправедливости жизни.
Кожаное кресло. Чашка кофе. Шелест кондиционера. Размышления о невозможности работы с дегенеративным человеческим материалом. Вопрос самому себе: а бывает ли другой? Вот поэтому-то у нас все так. Внутренний монолог о несправедливости жизни.
Обед. Суп-лапша. Горькая сельдь столовой. Компот из мокрых фруктов. И примирительная мысль: Россию губят дураки.
Обед же. Ресторан "Джиу-джитсу". Крахмальная скатерть. Суп-прентаньер. Семга-гриль. Виски со льдом. И примирительная мысль.
Конец недели. Холодное пиво. И сквозь марево подступающего сна — последняя отрада уходящего дня: завтра с ним не встречаться.
Поздний вечер. Горячая ванна. И теплые струи вместе с обильной пеной "Хэд энд шоулдерс" смывают лейтмотив истекшего дня: как сделать так, чтоб никогда не видеть этих недоумков.
Представ нагишом пред очи Господа, вышеописанные персонажи будут неотличимы — начальник и подчиненный думали и чувствовали одинаково, и то, что роли меж ними распределились так, а не наоборот, — не важно с точки зрения вечности. Но между ними была пропасть, преодолеть которую нельзя, — материальным отражением этой пропасти был начальственный стол. Никакого моста через него быть не может, пропасть непреодолима. Понять друг друга они не могут, и поменяй их местами — все будет точно так же.
Их двое в беспредельности — раб и господин, слуга и барин, подчиненный и начальник, овца и волк. В вечности звучит их нескончаемый и негромкий диалог. В родных пределах, однако, эти отношения обогащены одной специфической чертой: о ней не говорят. О ней не пишут. В этом как-то не принято сознаваться — но между тем главной мотивацией и заветной мечтой всякого служилого русского было и остается стремление в дальнейшем жить как-то иначе, не здесь, не так и делать не то, что делается теперь. Стабильность есть химера, недостижимое нечто: во времена, скажем, брежневские означенная стабильность удерживалась при помощи истерически-глупого идейного усилия. Весьма стабильные времена царя Алексея Михайловича историки вспоминают с тщательно, но плохо скрываемым отвращением.
В чем причина? Стабильные времена не дают внятных оснований ненавидеть начальство. Нет в них простора грезе об иной жизни. В этом смысле хороший начальник есть прямая причина русской революционности: когда начальник умен и компетентен, когда он не тиран и не садист, ненависть русская — та самая, бессмысленная и беспощадная — обращается на самые основы мироздания. Если не в имярек дело — тогда в чем? Тогда, значит, мир обманул нас? Так давай крушить мир.
Экскурс в историю даже и излишен, но все же: в 1913 году начальники были недостаточно плохи, как-то слишком человечны — вот все и рухнуло. Времена нынешние только подтверждают эту мысль: хороший начальник в начальниках не жилец. Власть российская как-то интуитивно чувствует: должны ее ненавидеть — тогда и не посягнут. Это касается, конечно, не только власти, да и не только российской. Менеджер среднего звена еще может себе позволить отдаленное сходство с homo sapiens, но высшего — уж никак.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ