Театр "Ромэн" открыл сезон с аншлагом
Солидные люди сидели, полулежали и стояли в проходах. У дверей колыхалась отчаявшаяся прорваться внутрь толпа. Спектаклем "Мы — цыгане" свой 66-й сезон открывал единственный в мире цыганский театр "Ромэн".
Полная брюнетка в белоснежном, почти свадебном платье несла в охапке ребенка, сверху донизу облаченного в джинсу. Брюнетка хотела смотреть спектакль. Ребенок сопротивлялся. Ему было весело и в фойе. В уборной упорно совещались подозрительного вида юноши. Смазливые девушки сбились в тактические подразделения и в ожидании добычи курили "Мор ментол". В буфете продавали "Варцихе" в "мерзавчиках". На сцене пели и танцевали. Изображали простые человеческие чувства.
"Мы — цыгане" — спектакль сборный. Наиболее захватывающие фрагменты из всех ромэновских постановок. Сначала пела красивая девушка. Потом вдруг взяла да упала на руки двух дюжих молодцов. Молодцы пригорюнились. Занавес. Аплодисменты. В глубине сцены высится мужчина в белых одеяниях — то ли цыганский барон, то ли Христос. Не суть важно. Красивую девушку сменила заводная дама обхватом с три вековых дуба. Это Машенька, тоже трагическая героиня. В табор приезжает Федор Васильевич, сердцеед, настоящий Паратов. "К нам приехал, к нам приехал Федор Васильич дорогой", — поют цыгане. Под зажигательные аккорды Федор Васильевич вяло опрокидывает дежурную рюмку. Кажется, он и сам не очень понимает, что именно связывает его с Машенькой. Его, хрупкого и несчастного человека, вырванного из Островского в постановке Татьяны Дорониной, и ее, великолепную оперную диву. Продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию.
Овация долго не прекращается, потому что на сцене появляется здешний премьер — умопомрачительный цыган лет сорока. Отвесив несколько полных достоинства земных поклонов, цыган начинает петь. Поет он так: "Тем-най ночь-ю-ю-ю, Снеж-най вью-гай!" Вылитый Боярский двадцать лет тому назад. Море цветов. Женские поцелуи.
Антракт. Среди женщин явно преобладают блондинки. Некоторые без кавалеров. Пожилая цыганка сетует: "Что ж Зуля никак шампанское не откроет!" Зуля — это буфетчица, местная старожилка. Она искренне рада, что сегодня аншлаг. В гардеробе тихо — уходить никто не собирается. Юные цыганята — все в брюках со стрелкой, белых рубашках и аккуратных галстуках — дергают за косички симпатичных девочек. Терпеливо ждут, пока те поправят прически. Широко угощают шоколадом "Аленка". Русские женщины средних лет разворачивают принесенные с собой бутерброды. Разглядывают фотографии артистов. Переводчица рассказывает гостье из Франции о самобытной цыганской культуре. Гостья согласно кивает. Ей все нравится. Кудрявая девочка лет двух с половиной, с огромными голубыми глазами и двумя смешными хвостиками, сидя на руках у матери, сосредоточенно посасывает молоко из бутылочки.
...В середине второго отделения на сцену выходит еще один премьер — из старшего поколения. Поет "Ямщика". Тихий невыразительный голос компенсируется буйной пластикой. Идеальный образец мужчины в самом расцвете лет. Дородный, серьезный. Будулай. Похож на Зураба Соткилаву, поющего героя-любовника в итальянской опере. Вот кто мог бы составить пару Машеньке.
Кульминация программы — Сличенко. По-прежнему великолепный. По-прежнему влюбленный во всех лиц женского пола разом. По-прежнему с бархатным голосом. "Очи черные" предстают как живые. Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в столь же бурную и продолжительную овацию. Слезы радости на сцене и в зале. Единение душ. Сезон открыт. Вспоминается Ромен Роллан: "Радость, сила и просвещение — вот три условия народного театра". В крайнем случае, можно обойтись первыми двумя.
Испанец Лопе де Вега бросил как-то: "Цыган — это темное пятно на лучезарном щите человечества". Он не был в "Ромэне", не видел "Машеньки", "Грушеньки" и "Цыганки Ады". Он даже не знал, что история Будулая и Клары Лучко закончится счастливо. Ему было чуждо двойственное отношение к миру, присущее загадочной русской душе. Он не понимал, что можно ненавидеть, отгонять прочь от дома по будням и привечать, ласкать по праздникам. Он не знал, что новые русские мужчины заодно со старыми русскими женщинами будут ронять скупую мужскую слезу, глядя на разноцветные страдания такой близкой и такой далекой цыганской души. Он не знал чего-то очень важного. Того, чего точно не знаем и мы. Но о чем все-таки смутно догадываемся.
ЭДУАРД Ъ-ДОРОЖКИН