В конце ХХ века "непризнанным гением" можно быть только по собственному выбору. Именно так построил свою судьбу Михаил Шварцман, который в течение долгих лет допускал до своих работ очень немногих. Он возвел свой персональный миф художника-отшельника, художника-гуру. Его картины выставлялись "нигде", то есть "везде", в сфере мирового духа. Пространство для жизни обреталось внутри картины, которая у Шварцмана обычно изображает нечто похожее на причудливый, кристаллический, куда-то вглубь устремленный интерьер — то ли зеркального шкафа, то ли готического собора, то ли души самой. Храм, впрочем, и есть дом для души, а шкаф — маленький храм безземельного человека.
Шварцман фактически в одиночку пытается создать целую традицию — не просто новый сюжет или жанр, но новую форму произведения искусства — "иературу". Безумный утопизм этого титанического усилия сродни утопиям авангарда начала ХХ века. Русское искусство, начиная с передвижников, страдало от ограниченности своей роли, тяготилось эстетикой и мечтало вырваться за ее пределы, к чему-то большему, сверхличному, захватывающе значительному. Для Шварцмана это "большее" конкретно, его "иературы" — порыв картины в сторону иконы.
Еще в ранних, фигуративных работах 60-х годов художник пытался написать образы людей в момент завершения их земной жизни и встречи с вечностью, то есть именно так, как видится святой в иконе. Икона как манифестация вечной истины противостоит картине — произвольному мнению художника о мире. Икона, в которой личная свобода автора сведена к нулю, защищена от случайностей и гарантированно обладает качеством. Это ли не мечта художника? Впрочем, делать православное искусство в эпоху, когда уже невозможно прильнуть к иконописной традиции, опасно, что и показал крах русской религиозной живописи последних трех столетий. Но православная нота в искусстве Шварцмана поддержана нотой еврейской — а это двухголосое пение всегда давало наилучшие результаты в российском искусстве. Мироздание у Шварцмана — текст, и листы его графики покрыты строками, как картины Шагала.
Шварцман — апологет "сложного" искусства. Качество картины измеряется количеством рождаемых ею ассоциаций — с формой креста или иными "тайными знаками". Богатство мировой культуры, по Шварцману, не может быть отринуто и забыто. И он ставит перед собой задачу, в общем, абсолютно невыполнимую, — вынести груз прошлого на своих плечах и, не снимая его, найти свой путь. Свой, но вместе с тем не отмеченный грехом излишней оригинальности. Неоригинальности Шварцман придает моральное значение и этим отличается от принципиальных плагиаторов-постмодернистов. Картина для Шварцмана превращается в припоминание всего лучшего в мировой культуре (в этом мотиве памяти — отзвук сюрреализма), в некий мысленный музей, структуру которого он словно бы и воспроизводит. Поэтому место такой картины — именно в музее.
При этом сам Шварцман, чтобы иметь возможность обозреть все пространство мировой культуры, должен находиться вне такового, вне истории, в вечности, чтобы избежать погони за все новыми стилями. Такую позицию дала Шварцману советская эпоха, подарив ему чувство избранности, самоощущение единственного хранителя истины, конечно, небезопасное. Поэтому восприятие картин Шварцмана для иных является актом веры. Его искусство чревато безумием восторженных поклонников. Но вполне возможно говорить о Шварцмане, не снимая кавычек со слова "иература". Задачи, им поставленные, неразрешимы в пределах индивидуалистического искусства конца ХХ века. Он строит свой собор в одиночку — таков путь к религиозной картине в ситуации утраты коллективной веры. Его картины красивы, но за ними стоит героическая попытка преодоления этой красоты. Шварцман высоко поднял планку искусства, восстав против иронии, самоуничижения творца, против искусства как мелкой и пустой игры.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ