Чем бесспорнее очередная акция Марата Гельмана, тем двусмысленнее она оказывается на поверку. Выступая в программе "Герой дня", известный галерист призвал собрать необходимые сто тысяч подписей, дабы провести референдум о судьбе памятников Зураба Церетели. Администрация Б. Н. Ельцина зря впопыхах ищет новую русскую национальную идею: творцом ее очевидно стал грузинский скульптор, которому на диво удалось сплотить в ненависти к своим произведениям решительно всех: коммунистов, капиталистов, либералов и фашистов, Ъ и газету "Завтра". Столь дружный общенародный порыв, казалось, выдержит любые испытания. Но испытание Гельманом, как всегда, оказалось чрезмерным: его затея нехороша и по субъективным, и по объективным соображениям.
Субъективные состоят в том, что Марату Гельману не с руки ставить под сомнение то или иное художество. Любой творческий жест одинаково сомнителен и несомненен — на утверждении этого трюизма строится вся деятельность прославленного галериста. Вот и сейчас вслед за выступлением по телевизору в самой галерее Гельмана состоялся перформанс "Кулик Кулику глаз выколет". Сначала художник кисточкой, по-птичьи приставленной к носу, украшал собственное изображение на экране — картинка, сопротивляясь, что-то пищала; затем известный авангардист под все более агрессивную фонограмму стал уничтожать собственный автопортрет. Мораль перформанса может быть многообразной, но как его ни трактуй, одно непреложно: возведение монументов и их последующее уничтожение суть один и тот же акт — на следующий же день после программы "Герой дня" Кулик буквально ответил гражданственному коллеге.
С субъективными соображениями смыкаются объективные: даже если бы с идеей референдума выступил кто-нибудь другой, она б все равно выглядела странно. Попытка поверить алгеброй гармонию, то есть простым сложением народных голосов решить судьбу художественного изделия, настолько скомпрометирована, что, кажется, будто Гельман ловко кинул кость Ю. М. Лужкову, под патронажем которого еще недавно трудился в фонде "Горожане". Отныне московский мэр, уже заявлявший, что Церетели теперь травят, как некогда Ахматову и Мандельштама, может преисполниться целительным презрением к суду "тупой бессмысленной толпы". Мысленно поблагодарив расторопного галериста и украсив свою речь еще и цитатой из Фета, Ю. М. Лужков протянет державную руку непонятому гению, с чувством восклицая: "На этом торжище, где гам и теснота, где здравый русский смысл примолк, как сирота, всех громогласней тать, убийца иль безбожник (сиречь Гельман, программа "Герой дня" и грядущий референдум), кому печной горшок всех помыслов предел, кто плюет на алтарь, где твой огонь горел, толкать дерзая твой незыблемый треножник".
Тем паче, что если Александровский сад — "алтарь, где твой огонь горел" — можно с некоторым усилием очистить от волков и медведей, то треножник (памятник Петру) и впрямь незыблемый, и толкать его — удовольствие дорогостоящее. Куда плодотворнее, например, будет раскорячить Петра еще сильнее, чтобы правая нога императора оказалась на левом берегу, а левая — на правом. Получится десятое чудо света, зам. Колосса Родосского, из промежностей которого, как баржи каравана, столетья поплывут из темноты. Но этот величественный античный проект — далеко не единственная возможность. Памятник Петру можно решить и в средневековом духе, уставив его по всей высоте кадками с молодыми соснами. Тогда он превратится в германскую скалу — не кислее, чем на Рейне: пучеглазая голова, выглядывающая откуда-нибудь сверху, будет совсем во вкусе романтизма. Судя по ссылкам на Ахматову и Мандельштама, историко-культурные реминисценции не чужды московскому мэру. В любом случае, он как крепкий хозяйственник может приспособить давнишний церетелевский фаллос на Тишинке под общественно полезное начинание. Для этого достаточно одеть монумент снизу стеклом и в образовавшемся пространстве открыть шашлычную, снабженную столь внушительным рекламным шампуром, что никакой "Макдональдс" не выдержит конкуренции.
Главная русская беда — максимализм при недостатке воображения. Либо экстатически воздвигать памятники, либо их остервенело рушить. Либо обращенный к одним небесам духовный "верх", либо бурнокипящий общественный "низ" — то, что находится посередине, здесь принято игнорировать как мещанство. Успех Киры Муратовой прежде всего как раз в том, что она в одиночку возделывает мещанскую середину, с одинаковым равнодушием относясь и к сакральным, и к общественным страстям. Зато у нее есть воображение и глаз, и потому ей куда интереснее соотнести в одном кадре алый балахон матери-жертвы с ярко-красным коктейль-платьем дочери-мстительницы, или отстраненно наблюдать за урчащей кошкой, которая когтит лысый куриный труп, или же воспеть декларативную чистоту людей в белых халатах на белой же лестнице медицинской академии.
Все это из последней картины "Три истории", премьера которой состоялась на днях в московском Доме кино. Показанный до этого несколько раз на пресс-просмотрах фильм уже успел возмутить московских кинокритиков своей безысходностью. Истории, собранные Муратовой, и впрямь мрачны. В первой рассказывается о человеке, убившем свою соседку и мечтающем отделаться от трупа. Вторая, лучшая, написанная сценаристкой Ренатой Литвиновой, вполне профессионально исполнившей и главную роль, представляет дамочку, при рождении оставленную в роддоме и теперь одержимую мщением: по ходу фильма она убивает легкомысленную девицу, бросившую своего ребенка, а потом и собственную в трудах разысканную мамашу. Наконец, в третьей новелле пятилетняя девочка травит крысиным ядом соседа-пенсионера за то только, что он не пускает ее гулять. Последняя новелла почему-то многими считается провальной, хотя она отменно хороша. Брутальная девочка-варварка и стареющий болтливый резонер с бессильными, хорошо поставленными мхатовскими интонациями образуют классическую пару из трагедии об убиенной культуре — вполне выразительный финал всех "Трех историй".
Отвечая на премьере своим критикам, Муратова заметила, что фильм — всего лишь искусство и не нужно принимать его близко к сердцу. И впрямь в отсутствии "верха" и "низа" мир, как вожделенный девочкой сад из последней новеллы, подобен театральному заднику или ковру со сложными узорами. Из фильма в фильм Муратова следит за тем, как они складываются: так ярко наманикюренный палец героини Ренаты Литвиновой меланхолически исследует логику ионической капители. Законченные узоры безысходны по своей природе — таковы правила великого кинематографа шестидесятых-семидесятых годов, и Муратову можно обвинить разве в том, что она им преданна. Впрочем, русские критики тоже правы: нынче веют другие ветры. Список номинантов "Оскара", обнародованный на этой неделе, показывает, какие именно.
К "Оскару", априори самому престижному кинематографическому призу, Европа давно относится с высокомерием, густо замешанным на плохо скрываемой зависти. Но как ни расценивай "Оскара", он сулит фильму огромные прибыли, хотя понятие stupid holliwood movie тоже заслуженно связано с ним: пустейшие "Танцы с волками" — типичный лауреат калифорнийской награды. Премия "Феликс", эта европейская калька и одновременно альтернатива "Оскару", созданная в конце 80-х годов, уже почти заглохла, и еще вчера казалось, что пропасть между кинематографическим Старым и Новым светом непреодолима, а "Оскар" ее никак не сокращает.
Однако в этом году среди соискателей заокеанского приза оказались оба фаворита каннского фестиваля и европейской киноэлиты: "Разбивающая волны" датчанина Ларса фон Триера и "Секреты и обманы" английского режиссера Майка Ли, причем последний фильм, прошедший по основным номинациям, имеет все шансы на многократное торжество. Интересно, что картины Триера и Ли числятся в общем разделе, а не в иностранном гетто, наверное, не только потому, что они сняты по-английски. В каком-то смысле они сняты еще и по-американски: каждая на свой манер отвечает стандарту "человеческого кино", принятому в Голливуде. Высокомерный Магомет устремился, наконец, к горе, и благодарная гора тут же двинулась ему навстречу, добродушно колыхаясь и исторгая на ходу золотоносного "Оскара".
АЛЕКСАНДР Ъ-ТИМОФЕЕВСКИЙ