Но уже понял, что не в России
Легендарный петербургский "лицедей" живет сейчас в Лондоне. Показывает спектакли и имеет успех. Специально для "Коммерсанта-Daily" с ВЯЧЕСЛАВОМ ПОЛУНИНЫМ беседует специальный корреспондент РИА "Новости" ВЛАДИМИР СИМОНОВ.
С чего все начиналось
Спектакль Полунина "Снежное шоу" кончился полчаса назад. Но зрители, заполнившие в тот вечер зал лондонского театра "Пикок", не расходились.
После спектакля захожу в артистическую уборную. Слава сидит с ногами на стуле, свернувшись калачиком. Без носа-помидора, но еще в традиционном клоунском гриме. Задаю свой первый вопрос.
— Как вы вывели клоунаду, мимическое действо из-под купола цирка на театральную сцену, а потом и на мировые подмостки? С чего все началось?
— Когда в 60-х годах я пришел в клоунаду, там никого уже не осталось. Енгибаров умер, его последователи были не так сильны, они только копировали его. Каран д'Аш уже ушел со сцены, Никулин ушел. И образовалась пустота. Главное же — не было современного языка, чтобы говорить с веком. Как заметил когда-то Енгибаров, "через клоунаду систему ХХ века на сцену не вытащишь". Он открыл дорогу к поэтической, трагической клоунаде. И я понял: надо двигаться в сторону Чаплина. И правильно сделал. Ведь цирк к тому времени оказался при смерти — причем именно потому, что не нашел современного языка. Цирк 50-х был вершиной, в шестидесятые пошел на спад, а 70-е и 80-е — это был уже круглый нуль. Не искусство, а повторение себя.
— Чем это можно объяснить, по-вашему? Финансированием? Государство карман застегнуло?
— Нет-нет, финансирование у нас всегда было фантастическое. Ни в одном государстве не построено столько цирков, огромных куполов по всей стране. Проблема другая. Цирк был поставлен на поток. Система конвейера доводила до блеска техническое мастерство, но практически выдавила из цирка всю поэзию. Потому что нельзя сделать 40-50 спектаклей в месяц, каждый раз распахивая сердца. А мастера у нас были лучшие в мире. Семь сальто крутили, но выйти посмотреть в глаза публике не могли.
Поэтому у меня задача была: пойти за Енгибаровым, вернуть поэзию в цирк. Причем через театр, возвращая клоунаде ее сценическую суть.
Благодарная чопорная аудитория
— А вы специально клоунскому ремеслу обучались, кончали цирковое училище?
— Нет. Я во многие места поступал. В театральный институт — туда меня не приняли, потом еще куда-то, не помню, куда, — опять не приняли. В конце концов понял: самое лучшее — это самообразование. Все школы были ходульные, какие-то неживые. Поэтому я засел в библиотеках на несколько лет, все разворошил, что было в "Публичке" в запасниках, в Театральной. Серебряный век весь стал для меня открытием: Мейерхольд, Таиров, Радлов... И все, что во мне, — оттуда. Потом немое кино, конечно, стало учителем, многие фильмы по 10, по 20 раз смотрел.
И в результате я решил попытаться вернуть на сцену человека играющего, которого вытеснил человек-трибун. Мы ведь все равно остаемся на трибуне: сцена-то приподнята. И все равно идеи нашей актерской жизни на сцене люди подхватывают, тянутся к ним. Но добиваться, чтобы люди за тобой шли и делали, как ты, — это неправильно. Ты живи сам — кому понравится, тот за тобой пойдет.
— Ну и как вы чувствуете себя в Британии? Здесь ведь тоже богатые традиции клоунады. Ведь чопорный англосакс вовсе не чужд лицедейству в вашем понимании этого слова...
— Я бы не приехал сюда, не будь здесь такого. Есть, условно говоря, стран пять в мире, за которыми тянется длиннющий шлейф клоунско-театральной культуры. Когда выходишь здесь на сцену, взываешь не только к опыту какого-нибудь зрителя в третьем ряду партера, но к опыту всех его соотечественников, всей этой страны. Уже в первый приезд в Англию у меня глаза на лоб полезли: насколько тонко англичане считывают второй, третий уровень текста. Фантастически благодарная аудитория.
Театр абсурда
— Ведь это англичанин придумал назвать театр "Глобусом". И вот в "Снежном шоу" у вас на носу пляшет мячик-глобус...
— Чем больше я знаю, чем интеллектуальнее становятся мои сюжеты, тем больше я должен превращаться в дурака и веселиться на сцене, не о чем ни думая. Все существует одновременно. Чем больше я становлюсь человеком мира, тем больше становлюсь человеком России. Потому что все, что я собой представляю, — это Россия. Я несу зрителю то, что во мне собралось, накопилось на родине.
Кстати, наш новый спектакль мы с Мишей Шемякиным хотели бы включить в празднование 850-летия Москвы. Эту идею повез сейчас по моей просьбе в Москву Андрей Кончаловский. Я был бы счастлив, если бы наш спектакль стал частью этого праздника.
Другое дело, что в России девяносто процентов моей энергии уходит почему-то на ерунду и только десять — на творчество. Поэтому я решил: я дам в десять раз больше России, если буду привозить туда спектакли, сделанные за рубежом. Потому что я их привезу десять. Если же я буду работать в России, то рожу один спектакль за десять лет. На большее меня не хватит. Я сужу по опыту: последние два года провел в России, потратил все свои деньги, какие в Америке заработал, создал "Академию дураков" — ассоциацию людей, которые любят юмор, абсурд. И знал, что все это в конце концов лопнет. Но все равно два года вкалывал, чтобы в этой безнадежности убедиться и быть спокойным.
— Как вы смотрите на то, что происходит в России?
— Я просто стараюсь об этом не говорить, потому что после болею. Не знаю, что пересилит, что возьмет верх. Но пока сохранилось еще в России такое количество великолепных людей, в том числе в культуре, и все время происходят вспышки: удивительные спектакли, выставки, новые гениальные музыканты... Я приезжаю на такие события, потому что знаю: здесь, на Западе, подобного не произойдет. На это способна только энергия русских людей. Для этого сам стиль их существования предназначен. Но к чему и когда все это придет? Это большой вопрос.
Мой дом — моя труппа
— Крупный американский политолог Роза Гетемюллер (она внимательно следит за Россией, часто там бывает) считает, что в России ожил средний класс: театры полны, выставки полны. То есть российская интеллигенция начинает, по ее мнению, находить свое место в рыночной экономике, ее настроение поднимается. Вы согласны?
— Конечно, есть резкий контраст между 1992-1993 годами и 1995-1996-м. Действительно, заметно резкое возвращение публики в театры. Потому что она, публика, два-три года побесилась, побегала за деньгами, думала, что на этом построит свою жизнь. Оказывается, нет, это проблему самосознания личности не решает. Без музыки, без сцены русскому человеку не выжить. Потребность в культуре у нас сейчас огромная и возвращение к ней очевидно.
— А как у грустно-веселого на сцене Славы Полунина складывается личная жизнь? Больше грустного или больше веселого?
— Мой театр и моя семья — это одно и то же. Так бывало в старину, когда артисты кочевали всю жизнь. Ядро моей труппы — пять человек: я, моя жена и трое сыновей. Семья наша как бы в вечном движении. Чаще всего живем два года в одной стране, потом, когда она надоедает, переезжаем в другую. Два года во Франции жили, потом два года в Америке. Сейчас уже год здесь, в Лондоне. Может, во Францию опять подадимся или в Голландию — посмотрим.
— Но не в Россию?
— В России тоже дом, там моя мама. Но возвращаюсь все реже, в среднем где-то на неделю в год...
— А недвижимость у вас есть? Вилла где-нибудь на Кипре?
— Недвижимость наша — только то, что можно унести в руках. Мы мечтаем всю жизнь, чтобы у нас появился дом. Но вся проблема в том, что купить дом и не жить в нем не имеет никакого смысла. С этой точки зрения, зачем мне вилла на Кипре, если у меня есть нормальная квартира в Ленинграде. Дом нужен там, где ты находишься все время. А мы никак не можем решить, где жить.
"Я двадцать лет просидел в подвале"
— Такого наплыва российского искусства на английские сцены, кажется, еще не было. Чем вы это объясняете?
— Ничем, кроме того, что открыли границы. Вот и все. Люди получили возможность двигаться, вступать в общение, находить подмостки для своего таланта.
— А не говорит ли это об обеднении собственно российского искусства, об ущемлении российского зрителя? Не гонит ли коммерческий стимул культуру прочь из России?
— Я двадцать лет просидел в подвале, и она, Россия, меня тогда тоже не видела. Дело не в коммерции. Советская официозная Россия не хотела меня видеть. Она хотела смотреть свои оперные, балетные спектакли, которые давно окаменели. Она не смотрела нового, авангардного балета, не слушала рока. Разве в этом виноват Запад? Нет. Это была политика такая, чтобы не вытаскивать искусство, которое еще не причесано, непонятно, подозрительно: куда заведет людей? А сейчас что: ограничить Полунина, ограничить Хворостовского? Если Полунин любит Россию, он все равно туда приедет. Если Хворостовский любит — он тоже приедет. Но для этого надо бы создать там условия, может быть, пока самые примитивные, чтобы меня не ограбили в поезде, чтобы на сцене мне колосники на голову не рухнули...
— Последний вопрос: вы, Слава, миллионер?
— Я всегда учусь у своих кумиров. Я всегда пытаюсь понять, как жил Чаплин, что он сделал. Не только как артист, а как стратег, как организатор кинодела, как личность...
— Вы не уходите сейчас от ответа?
— Нет, не ухожу. Вместе с Дугласом Фербенксом и Мэри Пикфорд Чаплин создал киностудию United Artists, не зависевшую ни от кого. Деньги, которые они зарабатывали, вкладывались в новые фильмы. Поэтому они так долго продержались на плаву. С другой стороны, Бастеру Китону студия подарила сказочную виллу и сказала: все у тебя будет, но контроль над твоим творчеством за нами. И что же? На следующий год исчез Бастер Китон.
Мне много не надо. У меня вот есть дети, им кушать нужно, живем в маленьком доме с палисадником, там я занимаюсь. У меня нет дорогих вещей, ничего, кроме того, что связано со спектаклями. Как только у меня появляются деньги, я тут же их кладу фундаментом. И начинаю строить на нем новую пирамиду Хеопса, чтобы показать ее в новом спектакле.