— Невероятная популярность Шуберта в наше время говорит что-то о нас самих, о том, что мы есть в конце XX века. Каков лучший способ наполнить концертный зал? Включите в программу "Форельный квинтет" — и аншлаг гарантирован. Или лучше это выразить от обратного: взаимоотношения женского и мужского в людях и в искусстве, что так занимает нас сейчас, — это те идеи, которые позволяют нам проникнуть в мир Шуберта. Возьмите Бетховена — там все иначе: напор, драматизм, неоспоримая "мужественность", вызывающая в нас колебание.
Многое в Шуберте для нас открыл Мортон Фелдман: его длинные формы смягчили наши требования строгой архитектоники формы. Так, после того как мы поняли сущность музыки Кейджа, Эрик Сати вдруг стал казаться важным композитором. Когда слышишь великого исполнителя Шуберта — Шнабеля или Брендля, то ощущаешь особое течение времени, так же как ощущаешь его у Фелдмана. Трудно сказать, как Фелдман создает это течение, но мы слышим, что последовательности созвучий в нем не случайны. То же и в шубертовской, внешне неорганизованной форме.
На днях я смотрел документальный фильм под названием "Девушка во Льду" ("Ice Maiden", или "Снегурочка") — о том, как в Монголии раскопали захоронение, тело женщины, тысячелетия пролежавшее в леднике. Весь процесс раскопок, споров между археологами и местным населением о том, кому она принадлежит, только усилил ощущение неуместности вторжения — зачем открывать эту могилу, почему мы не уважаем ритуальную природу чужой культуры? И весь фильм шел под Шуберта. Я задумался: почему? Наверное, режиссер считал, что в его музыке что-то отражает суть фильма. И почему-то мне показалось, что он прав... Меня больше всего занимает вопрос: каково будет значение Шуберта в следующем веке?