Все мы вышли из бурки Чапая
Роман "Чапаев и Пустота" оказался одним из самых заметных литературных событий прошлого года. Его автор ВИКТОР ПЕЛЕВИН анализирует роль легендарного комдива в мировой культуре.
Как и большинство сакральных мифов, миф о Чапаеве может быть адекватно воспринят только в своем триединстве. Его составные элементы — фильм, предание и текст. Чапаев как фольклорный персонаж вошел в сознание большинства ныне живущих людей раньше Чапаева-киногероя, и это определило восприятие фильма. Почти все его эпизоды облагорожены упоминанием в каком-нибудь анекдоте, и очень трудно сказать, как бы их воспринял человек, не знакомый с фольклорной традицией. Точно так же анекдоты о Чапаеве (если бы они существовали без фильма) лишились бы своей великолепной визуальности: каждый раз, когда человек слышит историю из чапаевского цикла, маленькая киностудия в его голове экранизирует его, и он видит клип, где все роли играют знакомые актеры.
Фридрих Ницше считал, что все сакральные мифы мертвы. Миф о Чапаеве, с которым он в силу ряда обстоятельств не был знаком, относится к живым. У него есть источник энергии; чтобы объяснить, откуда берется эта энергия, придется привести пример из довольно далекой области. В Тибете существует огромный пантеон богов, но они не обязательно считаются чем-то реальным или объективно существующим. Скорее, божество похоже на психический аккумулятор — это точка приложения энергии множества молящихся, и именно этот заряд массовой веры и надежды делает божество божеством. То же относится и к Чапаеву, как к точке приложения счастливого человеческого смеха. Фольклорная часть этого мифа была пособием общенародной молитвы, в результате которой где-то в мире форм сгустился образ Чапаева, куда более реального, чем его бледный исторический двойник. Этот иной Чапаев мистический предстоятель России перед Небом; если бы "Роза мира" Даниила Гранина писалась на двадцать лет позже, ему наверняка нашлось бы там место. Фильм братьев Васильевых и созданный народом фольклорный цикл являются такими же атрибутами этого космического Чапаева, как Коран является атрибутом Аллаха.
Кстати сказать, судя по письму, полученному мною недавно от одного этнографа, на реке Урал уже долгие годы существует своеобразный чапаевский культ — весенними ночами жители окрестных деревень пускают по течению маленькие дощечки с зажженными свечами, шепча при этом "Чапай, Чапай, меня не май". Но этот культ малоисследован.
К сожалению, книгу, на которой отдаленно основан сценарий, нельзя поставить в один ряд с преданием и фильмом. Роман Фурманова — это вялое и мутное повествование, которое долгие годы было одним из самых страшных кошмаров иностранных студентов-славистов. Он абсолютно вторичен по отношению к анекдотам о Чапаеве и Петьке, и если фильм Васильевых и похож на экранизацию, то его легче воспринимать как экранизацию анекдотов, где самые интересные места были вырезаны пугливой советской киноцензурой. Мой собственный роман о Чапаеве — если, конечно, считать, что это роман о Чапаеве — был в некотором роде ретроспективной попыткой создать полноценный элемент триады: текст-предание-фильм.
Сейчас вся образная система чапаевского мифа ушла глубоко в подсознание человека; на поверхности плавает другой миф — о новых русских. Но, тем не менее, чапаевский набор метафор стал своего рода базовым лексиконом советской и пост-советской жизни, или, если определять наше время точнее, советской пост-жизни. И мне кажется глубоко символичным то, что одна из ярчайших глосс фильма — психическая атака каких-то темных личностей на пулемет, символизирующий, как легко догадаться, лингамическую проекцию традиционного русского гештальта, — не нашла достойного отражения в фольклоре. Возможно, это связано с тем, что в простодушной сказке братьев Васильевых психическая атака была отбита, а в новой и новейшей истории российского духа этого так ни разу и не произошло.