Не знаю, как для остальных, а для меня Ельцин начался с ревности. Его как раз сняли тогда с должности первого секретаря московского горкома партии и сделали заместителем в Госстрое. К тому времени относится появление его первой листовки. До этого он был просто хорошим человеком. Теперь он стал хорошим человеком, которого следовало защищать. Первыми бросились защищать его женщины. Те женщины, о которых газета "Известия" писала: "И снова в первых рядах митингующих оказались 'демократически' настроенные экстремистки. Чтобы сдержать их напор, потребовалось несколько усиленных нарядов милиции". Перед глазами разворачивалась эпическая картина борьбы новых амазонок с чувствительными милиционерами. Добавив своему ломающемуся голосу конспиративного тембра, я вечерами расспрашивал матушку, не посадят ли ее за то, что она была именно в этом, первом ряду экстремисток. Тот же вопрос интересовал моих школьных приятелей: экстремисток показывали в репортажах программы "Время". В любом случае, ужин я должен был готовить себе сам: матушка в это время била милиционеров, охранявших народ от Ельцина.
Год спустя я понял, что такое самопожертвование и одновременно — что такое интеллигентный человек. Интеллигентный человек — это депутат Казанник, пожертвовавший свое кресло в Верховном Совете СССР депутату Ельцину, которого тогда ох как не любили. (Когда два года назад Ельцин, глазом не моргнув, уволил Казанника с поста генерального прокурора, я понял еще одну важную вещь — что интеллигентом в России быть очень невыгодно. До истории с Казанником я знал об этом только понаслышке.)
Потом был август девяносто первого. Ельцин взобрался на танк, общался с народом, был очень близок ему. Ельцин был бодр и красиво говорил. Хотелось под танки. Под танки меня не пустили. Туда пошла матушка. Три августовских ночи прошу зачесть мне за пять прожитых лет. Ужина снова не было. Но я уже был сознательным и понимал, что Ельцин важнее ужина и, пожалуй, завтрака и обеда тоже.
Когда Белый дом обстреливал уже сам Ельцин, в 93-м году, я успел два года отработать на ниве политической журналистики. Я знал, что есть в политике люди куда более достойные — Гайдар, например. Как только в ту ночь заработало телевидение и на экране стали появляться известные люди, призывавшие кто к спокойствию, кто к непослушанию, я позвонил актрисе Лие Ахеджаковой, которую очень люблю. Я спросил, может ли она обещать, что не поедет на эту самую резервную студию — в ту ночь это было очень опасно. Она обещала. Ровно через полчаса Лия Ахеджакова призывала с экрана: "Не спите!" Много позже стало известно, что именно после ее выступления Борис Ельцин решился на активные действия против красно-коричневых повстанцев. Лия Ахеджакова и Ельцин спасли русскую демократию. В баррикадах на Тверской стоял Смоктуновский.
Лия Ахеджакова больше не занималась политикой. Смоктуновского не стало. Люди искусства отвернулись от Ельцина. Был июль 1996 года. Народ очень хотел президента Зюганова. В наш дачный домик зашел пьянчуга Фролыч — он шел на выборы. Голосовать за Геннадия Андреевича. Просил налить рюмку. Я не налил, сказал: Геннадий Андреевич и нальет. Фролыч обещал мой дачный домик спалить. Старая Руза жила предчувствием коммунизма. Я думал о том, как дурно Ельцин вел свою кампанию, как неловко это было, когда он танцевал с Машей Распутиной. Я не хотел, чтобы мой домик спалили. К пяти утра стало понятно, что Ельцин стал Президентом России. Я налил Фролычу. Домик стоит цел и невредим. Сейчас Ельцин оправляется от операции. И становится понятным, каких усилий стоил даже тот, невнятный его танец.
Возможно, шестьдесят шестой день рождения и не станет самым радостным в жизни президента. В любом случае, это праздник, которого могло и не быть. И уже от одной мысли, что он есть, я чувствую себя чуть-чуть надежнее.
ЭДУАРД Ъ-ДОРОЖКИН