Записные книжки и дневники — литературный концентрат. Ходит писатель и берет на карандаш разные примечательные факты жизни, чтобы потом блеснуть ими в серьезном романе или в какой-нибудь судьбоносной газетной заметке. Но если подумать, к жанру записных книжек должна стремиться вся литература. В наше занятое время, когда рассказ предпочтешь роману, лучше прочитать какую-нибудь внятную запись: строчки на три. Пусть в России нет экономного жанра японской поэзии. Зато есть жанр записных книжек и проза, из него выросшая,— хорошая проза.
На дневники бросаешься с жадностью, это вам не литература, это — настоящее. Но чаще всего дневники демонстрируют единственное, как скучна жизнь и как редки дни, когда в голову приходит что-нибудь стоящее. В одной книжке был дан рецепт: на протяжении нескольких дней пишите все, что придет вам в голову, потом перечитаете и будете удивлены, какое количество дельных мыслей приходило к вам ненадолго. Но от такого рецепта только хуже. Прочитаешь, обхватишь голову руками и скажешь: козел ты все-таки, братец, не мудрено, что в жизни у тебя все по-козлиному, вот написано черным по белому, вся твоя ничтожная душонка вылезла.
Даже отредактированные дневники поражают огромным количеством зря использованной бумаги. Марк Твен, по уверениям "Вагриуса", вел записные книжки. Судя по выборке, годы и годы жизни Марка Твена прошли практически впустую. То визит к Тургеневу и чай из его samovar`а, то составление письма русскому императору. То путешествия патриарха, в которых он все время тащит за собой самого себя.
Альбер Камю заполняет записные книжки по-другому, он как раз умеет думать и не заменяет внутренние путешествия внешними. 25 лет размышлений. О чем думает Камю? О разном, но чаще всего о пьянстве, самоубийстве и блядстве. Спасительно ли одно, терпимо ли другое. Надо ли верить в Бога и как так получается: молодой человек просит у черта богатств этого мира. Черт мягко замечает: "Ведь богатства этого мира и так тебе принадлежат. Того, чего тебе не хватает, ты должен просить у Бога. Ты заключишь сделку с Богом и за богатства мира иного продашь ему свое тело". Помолчав, дьявол закуривает сигарету и добавляет: "И это будет тебе вечной карой".
Одни пишут дневники для себя, другие — для других. Хотя у дневника для других есть странная особенность — превращаться в книгу почетных гостей. Макс Бирштейн, известный московский живописец, много лет подряд писал книгу "Жизнь и картины". Вышла она уже после его смерти.
Книга напоминает одну из выставок Бирштейна. Он назвал ее "Мир художника" и расставил в залах ЦДХ кошек из своей коллекции, свои картины и картины друзей, их фотографии, венецианские маски. Так же и в книге, автор все время уходит в тень и предлагает познакомиться с кем-нибудь другим, замечательным. Мало у кого столько друзей и знакомых, а еще что за люди, богатыри, не вы, и о каждом еще только самое лучшее, хоть живы они, хоть умерли. Вот Михаил Светлов подходит к столику и пишет экспромт. Обычный, между нами говоря, экспромт, но Макс Бирштейн благодарен и помнит. За "Жизнью и картинами" — удивительная жизнь советского художника в стороне от ужасов СССР, пример счастливейшего характера, каких не бывает. Два раза жизнь из-за окна мастерской показывает зубы: такой-то "погиб нелепо", а такого-то "расстреляли". Но есть любимые картины, ковры, путешествия, есть Грузия: "такая прекрасная земля, там и горы, и море, и теплынь и виноград, и на деревьях огромные цветы магнолии, и всякие фрукты — лимоны, мандарины и много милых друзей, хороших художников. А какие прекрасные красавицы, какое вино". Так и должны писаться семейные хроники. Но страшная догадка: воспоминания без злословия читать неинтересно.
Есть такой тип писателя, который к себе как к писателю относится очень серьезно. Известно, например, что Анатолий Рыбаков обиделся, узнав, что стал объектом литературной пародии: "Ведь на Толстого пародий не сочиняли!" Нынче по-настоящему последовательная серьезность скорее редка. Если в литературное повествование и вторгается вдруг авторская физиономия, то обычно она бывает предусмотрительно прикрыта подобающей самоиронией и видимостью сомнения. В книге Бориса Хазанова "Город и сны" сомнение не ночевало. Хазанов и представляет собой несколько старомодный тип "писателя — царя людей". Родился он в 1928 году в Москве, с 1982 года живет в Мюнхене. Судя по внушительному тому, для Хазанова, по образованию врача, литература не просто развлечение. Однако в России его издавать не торопились. Когда редакторы предлагали писателю подсократить его творения, он ставил в пример чуть не искалеченного правкой Флобера. Неизгладимый чеховский отпечаток наложило на писателя соответственное сочетание двух родов занятий. А тут еще отшельничество ради "великого писательского подвига". И вечный "уход", опять же завещанный классиком. Первая волна хазановской эмиграции — из несвободной (еще учась в университете, Хазанов был по политической статье приговорен к лагерям) советской действительности. Вторая — из жизни в литературу.
Однако бывает, что и чрезмерная серьезность срабатывает: так экзаменационная комиссия вдруг принимает не слишком подкованного, но чрезвычайно шустрого абитуриента. Ведь вроде бы Хазанов предлагает нам все самое традиционное и привычное. Одна повесть "Я воскресение и жизнь" (1976) — про детство (величавый отец и "чужая тетя" вместо умершей матери), другая — "Далекое зрелище лесов" (1998) — про то, как с трудом писалась первая повесть. Рассказы — про поезд (читай: про дорогу жизни), опять про детство, про "города и сны". В категории спецэффекты за Хазановым безоговорочная победа: он мастер навести туману. Героям постоянно что-то снится или видится: "Мы не живем в одном определенном времени, не плывем пассивно в его потоке, как лодочник по течению реки. Мы существуем, если вдуматься, и в настоящем, и в прошлом, и, может быть, даже в будущем". Такой вневременной сонный туман неизменно помогает автору, если он не знает, как разобраться с героями в финале. И все-таки, несмотря на композиционные несовершенства и расхожесть образов, мерность прозы Хазанова затягивает. Может быть, дело в каком-никаком, но сохранении традиций... В рассказе "Путешествие" описана поездка в Трансильванию. Вместо загадочной легенды — слухи о том, что "Чаушеску регулярно обновлял свои силы высасыванием крови у новорожденных девочек". Вместо графа — хранительница замка, скучающая немолодая дама с ее неудавшейся попыткой прикоснуться к шее гостя. Кстати, это единственный рассказ с налетом остроумия. И серьезный человек хоть раз должен улыбнуться. Ведь и на Толстого писали пародии.
ЛИЗА Ъ-НОВИКОВА, АЛЕКСЕЙ Ъ-ТАРХАНОВ
Марк Твен. Записные книжки. Москва: Вагриус, 2000
Альбер Камю. Записные книжки. Москва: Вагриус, 2000
Макс Бирштейн. Жизнь и картины. Москва: Галарт, 2000
Борис Хазанов. Город и сны. Москва: Вагриус, 2001