В Российской академии художеств на Пречистенке открылась выставка к столетию Василия Ефанова (1900-1978), одного из столпов советского академизма, лауреата пяти Сталинских премий.
Имя Ефанова давно стало нарицательным. Оно стоит в одном ряду с именами Александра Герасимова, Бориса Иогансона и Дмитрия Налбандяна, олицетворяя собой безликий и помпезный стиль сталинской эпохи. Ефановские "групповухи", огромные многофигурные полотна, часто созданные бригадным методом, вошли в историю как канонические образцы социалистического реализма (недаром Ефанов стал рекордсменом по количеству Сталинских премий). Это и огромное панно "Знатные люди Страны Советов" для советского павильона Всемирной выставки в Нью-Йорке 1939 года, и вошедшая в фольклор "Незабываемая встреча" 1937 года (женщин-делегаток со Сталиным), и всякие другие столь же незабываемые встречи — вождей у постели больного Горького, слушателей академии Жуковского с артистами Театра Станиславского, членов президиума Академии наук друг с другом — и прочее и прочее в том же духе.
Но всей этой парадной гигантомании на выставке нет. Вещи, что называется, камерные: портреты детей, друзей, любимых женщин и родственников, крошечные этюды, пейзажики — одним словом, никакого официоза, а сплошная лирика. И это не случайность, как может показаться, а сознательный выбор. Вернисаж также был превращен в вечер личных воспоминаний. Его участники, нынешние академики, наперебой уверяли друг друга и публику в том, что Василий Прокофьевич был замечательным (великим, настоящим) художником и теперь таких уже нет. Один академик рассказал, как Ефанов писал его отца, тоже академика, на даче: "Я до сих пор удивляюсь лепке отцовской руки". Другой вспоминал, как Ефанов устраивал показательные выступления перед студентами Суриковского института, где он преподавал в 50-е годы: "Сначала он залил холст белилами, потом бросил берлинскую лазурь, потом выдавил киноварь". Можно было подумать, что речь идет о лидере американской живописи жеста Джексоне Поллоке. Третий с восторгом вспоминал, как подвозил его в мастерскую на Масловке, "огромную, как этот зал", где прославленный портретист "потихоньку писал пейзажи".
Сухонькая старушка, которую все называли Асей, на правах музы пыталась вставить свое слово, но ее вежливо отодвигали. Наконец настал ее черед. "Мне обидно за Василия Прокофьевича. Он был таким несчастным человеком, я все эти годы мечтала о том, чтобы, чтобы... я хотела реабилитации его доброго имени... Почему в Третьяковке не сделают целую стенку его портретов, там их колоссальная коллекция". И хотя мысль о несчастности сталинского любимца выглядела неубедительно, ее подхватили. Досталось и "какому-то Голомштоку", который позволил себе сравнивать сталинизм с фашизмом, и современным художникам, не умеющим рисовать. Отметили и "благородную роль Академии художеств, возвращающую незаслуженно забытые имена".
Брюзжание старичков по-человечески понятно. Одно вызывает недоумение: в чем им видится реабилитация "доброго имени Василия Прокофьевича"? В лагерях не сидел, из членкоров не выгоняли, за границу для пополнения творческих впечатлений выпускали. Да и забытым художником его никак не назовешь: все последнее десятилетие интерес к искусству тоталитарной эпохи не угасает. Складывается впечатление, что реабилитировать господина Ефанова академия собирается своим традиционным способом — путем кастрации его творческого наследия. Представив дело так, что никаких "незабываемых встреч" как будто и не было, а был просто некий хороший художник Ефанов. А чем он в этом случае так уж хорош, непонятно: академист как академист. Право, за Василия Прокофьевича и в самом деле обидно.
МИЛЕНА Ъ-ОРЛОВА