В галерее "Ковчег" открылась выставка Даниила Дарана — одного из художников "Группы 13", альтернативного сталинскому соцреализму объединению художников 30-х гг.
Путешествие в галерею "Ковчег" погружает в необычное для сегодняшней галерейной жизни пространство. В книге Анатолия Наймана "Славный конец бесславных поколений" есть эпизод, когда он вносит деньги за кооператив на дальних выселках Москвы и едет туда с женой; увидев место, жена начинает тихо рыдать. После чего он выбирает другое место — конец Дмитровского шоссе — и она уже не плачет, хотя и не радуется. Это настроение благополучия, которое становится таковым в сравнении с рыданиями, является, по-видимому, "гением места" для "Ковчега" — галерея расположена в 200 метрах от того места, где жена Наймана перестала плакать. Выставка Дарана этому настроению соответствует идеально.
Даниил Даран — один из графиков "Группы 13", существовавшей в 1929-1931 годах и распущенной из-за обвинений в формализме и обслуживании буржуазного заказа. Эти мастера в последние годы очень ценятся. Искусство не авангардное, но впитавшее в себя образ авангарда, реалистичное, но бесконечно далекое от пафоса соцреализма, и главное — последовательно непафосное, камерное.
Вообще-то Даран рисовал сцены из жизни цирка и балета — не парадные эффектные выступления, а репетиции, тренировки — мир артистической повседневности. Но этих вещей на выставке немного — одна небольшая серия "Цирк". Нет здесь и работ той эпохи, когда "Группа 13" еще существовала, за исключением одной, "Пляж", конца 20-х. В основном это послевоенные работы, рисунки, хранившиеся в семье художника.
Они образуют справочник по истории советского отдыха. Может быть, это ложное впечатление, но кажется, что Даран провел последние 20 лет своей жизни в отдыхе, деля время между летними отпусками на дальней воде и зимними Домами творчества в Подмосковье. 1945 год, Даран едет по Волге на пароходе. Палуба, несколько фигур смотрят в пасмурный горизонт, серая вода сливается с серым небом. Та же Волга — артисты МХАТа Николаев и Слезкин встретились в Доме творчества в Тарусе, прогуливаясь вдоль серой воды. Подмосковье, санаторий в Архангельском. С конца 50-х Даран начинает ездить на рижское взморье и десять лет рисует пляж в Дзинтари, где был Дом творчества художников. Как и всех интеллигентов, неяркая Балтика его привлекает больше, чем Черное море,— только одна работа документирует его пребывание в другом Доме творчества художников, в Гурзуфе. Потом опять Дзинтари. В 1964 году он умирает.
Есть итальянское выражение "dolce farniente" — "прекрасное ничегонеделание". Поэтика Даниила Дарана — это "dolce farniente sovietico". Тут все дело в последнем эпитете. Он поразительно точно ловит странное настроение советского отдыха.
Это настроение прочитывается уже в цирковой серии. Его акробаты — явные ребята 30-х годов с их культом радости, спорта, солнца и победы. Но они почему-то монохромные, серые. В них есть радость тела, но это такая серая радость.
На той самой ранней работе "Пляж" на первом плане стоит спиной девушка в купальнике. Линия, обрисовывающая ее непривлекательное тело, постоянно обрывается, а красное пятно купальника не совпадает с контурами тела, то вылезая из них, то съеживаясь. Но главное — это единственное красное пятно во всей картине. Все остальное — бесцветное. Возникает ощущение, что этот красный боится проявиться, показаться в окружающем его мире. Он как-то не знает, то ли ему вылезти в картину, то ли спрятаться за контур и вообще поскорее свернуться в бесцветность. Вместе с этим все же присутствует робкое удовольствие от того, что вот оно — такое яркое, а пожалуй, и праздничное пятно.
И так во всех пляжах, домах отдыха и пароходах. Фигуры, линии, цвета как бы и начинают радоваться жизни, но это такая радость, в которой постоянно присутствует сомнение в собственной уместности и боязливость по поводу того, что она слишком заметна. Я даже не знаю, как точнее передать настроение хмурого интеллигентского пляжа утром в Дзинтари, когда море — пятнадцать градусов, в небе невыраженная хмарь и сквозь нее едва пробивается белоглазое солнце. И под этим солнцем невыраженно загорают некрасивые тела, исполненные некоторого сомнения в уместности своей покрытой мурашками полуобнаженности.
Это надо поймать. Со стороны такое состояние души и тела выглядит диковатым, но для человека, его пережившего, оно полно ностальгических ощущений. То, что эта ностальгия вдруг отливается в мастерский, лаконичный рисунок, поражает радостью узнавания собственного забытого состояния.
В его рисунках нет пафоса разоблачения советской жизни, напротив, она ему явно мила. Он сочувствует своим героям, своим объектам, но сочувствует такими линиями, что в них постоянно ощущается привкус тревоги, если не беды. Это благополучный мир. Но это такое благополучие, когда жена сначала долго плакала от одной панельной девятиэтажки, а потом ты привел ее в другую, точно такую же и говоришь: "Ну что ты, видишь же, все же хорошо". И она соглашается.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН