В вильнюсском Театре Оскараса Коршуноваса (Oskaras Korsunovas) прошла "восточноевропейская" премьера спектакля "Мастер и Маргарита". Созданный в рамках общеевропейской театральной программы ТЕОРЕМА, этот спектакль молодого, но уже очень известного литовского режиссера имел шумный успех на последнем Авиньонском фестивале.
Из культового бестселлера режиссер почти полностью вычеркнул то, что называется темой Москвы, выдернул прочь всю сатирическую нить с "нехорошей квартирой", варьете, Лиходеевым и "квартирным вопросом", то есть убрал ту многоголосную канитель, которая не в последнюю очередь привлекала к роману образованного читателя времен застоя. А то, что не убрал, уверенной рукой превратил в эксцентричные гэги, лишенные связи с историческим контекстом. Правда, радиоголос по-русски читает перед обеими частями спектакля какие-то бравурные советские глупости, а за одной из черных кулис знаменитая Аннушка обнаруживает портрет вождя народов. Но и сама эта Аннушка, прикидывающаяся поначалу придурковатой уборщицей в совучреждении, оказывается одной из действующих лиц воландовской компании. И ужинающие в "Грибоедове" колоритные совдеповские писатели, к которым прибегает Бездомный после смерти Берлиоза, предстают верным окружением князя тьмы. Вильнюсская постановка не обозрение нравов, не поэма о силе любви (роль Маргариты в спектакле приглушена), а мистерия о человеке, посягнувшем на авторство.
В начале 90-х, еще будучи студентом, Коршуновас прославился несколькими сценическими версиями обэриутов. Вновь открытые тогда авторы, тексты которых в то время многие москвичи ставили в основном как отвязные, веселые нелепости, молодой вильнюсец облек в жесткую, холодноватую сценическую форму. Его обэриуты на сцене были не фантазерами-лицедеями, а философами, опрокинутому мироощущению которых он вдруг нашел адекватный театральный язык. Может быть, шлейф тех впечатлений заставляет и новом булгаковском спектакле увидеть неожиданные вроде бы переклички "Мастера" с Хармсом или Введенским, возникающие иногда на каком-то пластическом уровне, как бы "на втором плане". Тем более что Коршуновас провел такую резекцию части романа, которая никому из российских режиссеров не могла бы прийти в голову. Получилась головокружительная и простая метаморфоза, сродни обэриутским.
У Коршуноваса не безымянный Мастер, а именно Бездомный становится главным персонажем спектакля. Его безумное ночное путешествие по городу представлено едва ли не как крестный путь. В том, что завершается путешествие в сумасшедшем доме, Коршуновас видит не закономерный медицинский казус, но высший замысел. Потому что именно на Бездомного проецирует он Иешуа из романа Мастера. А Понтия Пилата — на профессора Стравинского: проповедник и прокуратор уподоблены врачу и пациенту. Проецирует в буквальном смысле слова: единственная библейская сцена, которую пощадил режиссер, решена им как театр теней. На той же огромной ширме разыгрывается потом и знаменитый бал у Сатаны, превращенный Коршуновасом в теневой парад исторических типажей и человеческих пороков.
Да и сам Воланд в новом литовском спектакле не чужд демонстративной театральности. Во всяком случае, к зрительному залу он обращает откровенно опереточный злодейский оскал. Дьявольщина может принимать у Коршуноваса те или иные обличья — но тот, кто решил что-либо искренне написать, непременно столкнется с ней лицом к лицу. Наверное, режиссер чувствует, что теософия булгаковского романа, когда-то потрясавшая воображение читателей, со временем стала казаться и наивной, и поверхностной. Но там, где концепция спектакля "провисает", Коршуноваса спасает его "литовское" чувство театральной метафоры и безупречный профессионализм. Оценить его московские зрители смогут уже весной: спектакль приглашен в программу Всемирной театральной Олимпиады.
Но по одному из принципиальных вопросов романа он высказывается вполне определенно. Начинается и заканчивается спектакль одной и той же выразительной мизансценой — фигуры, точно высокий суд сидящие вокруг большого стола, с ритмичным бумажным хрустом передают по кругу белые листы. Но прежде чем сделать это в финале, они ставят точку в споре о сохранности авторских рукописей. Прежде чем опять призвать Бездомного к ответу, они откапывают автора из кучи наваленной на авансцене золы. Так что в литовском "Мастере" рукописи, безусловно, горят. Но вместо них можно написать новые.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ