Отвратительный голос совести

Арабовский Орлеан — город в Кулундинской степи, основанный по распоряжению Ленина, в перестройку вычеркнутый с карт, но в реальности продолжающий существовать. Идея здесь понятная — несмотря на все смены имен, мы продолжаем жить внутри ленинского проекта. А суть этого проекта сам Ленин формулирует в эпилоге, действие которого происходит в 1921 году (и который по замедленно-призрачной атмосфере очень похож на фильм "Телец", снятый Александром Сокуровым по сценарию Юрия Арабова). Бледный, слабый Ленин спрашивает у медиумической Крупской: ""Когда мы сможем освободиться от совести?"-- "Через сто лет",— медленно ответила Крупская, смотря поверх его головы. "И какая же это будет Россия — без совести? Свободная процветающая страна или пустыня, в которой плачет дикий, необузданный человек?" — Надежда Константиновна не ответила". Согласно Арабову, предсказание Крупской сбылось уже в наши дни, то есть на 10 лет раньше срока, и конечно же современная Россия — это именно пустыня, в которой плачет дикий, необузданный человек.

Книга — о том, что будет с людьми, привыкшими относиться к голосу совести как к "симптомам тахикардии", если они этот голос все-таки услышат. Будет им очень нехорошо.

Начинается роман с подробно и страшно описанного аборта, который врач Рудольф Валентинович Белецкий делает своей любовнице, парикмахерше Лидке Дериглазовой,— аборт этот изображен и как садистское убийство, и как дело совершенно рутинное. Так же рутинно Лидка запирает своего ребенка в шкафу, чтоб не мешал, а Белецкий неделями не перестилает постель парализованному отцу, пять лет не соберется захоронить прах матери и т. п. То есть персонажи не то чтобы бесчеловечны — а расчеловечены, и даже грешат не по страсти, а потому что "так принято". Но эту расчеловеченную рутину нарушает появление "экзекутора" — специалиста по "морально-нравственным истязаниям", проще говоря — той самой совести, без которой персонажи романа уже привыкли обходиться. Со своими жертвами она говорит так же хамски, ернически, истерично, как они говорят друг с другом,— "Только возишься со своими шлюхами! Устроил здесь траходром и торчишь! Только пыль в глаза пускаешь! Какая же ты сволочь, Белецкий! Низкая гнусная тварь" и т. п.

Несмотря на иностранное слово "экзекутор", ничего иностранного, ничего элегантного в этом персонаже нет. Юрий Арабов вполне сознательно спорит с булгаковской схемой, согласно которой в мире ничтожных людей, забывших о добре и зле, карающая сила должна выглядеть элегантно и обаятельно. У Арабова забытый нравственный закон имеет довольно гнусный вид: "гражданин с набриолиненными масляными усами, глазками миндалевидной формы, источавшими патоку, волосами пусть редкими, но серьезными", а встреча с ним — зрелище отталкивающее и даже тошнотворное.

Когда все попытки уничтожить этого незваного гостя кончаются ничем, то одни персонажи сами себя наказывают, другие, наоборот, навсегда отгораживаются от голоса совести — в лучшей, наверно, сцене романа хирург Белецкий заливает себе уши горячим воском и зашивает веки: "он стоял перед людьми, словно новорожденный,— чистый, ничего не видящий и не слышащий". Но все-таки кончается основная часть книги оптимистически, а именно зачатием — то есть самым тривиальным из возможных финалов: книги об исчезновении человека и человеческого регулярно кончаются или зачатием или криком новорожденного. Но к этому вполне можно отнестись как к условности жанра, это в общем не беда. Беда в другом.

В принципе в книге есть та прямота постановки вопросов, какая бывает у крупных писателей — из нынешних, например, у Уэльбека. Но написана вся основная, то есть современная часть романа непрямым, кривляющимся языком, засоренным пошлыми и всегда неточными сравнениями. "Запах перетушенной капусты из местной кухни сдался и побежал трусливо на цыпочках из коридора больницы на улицу", "писсуар похож на чью-то забытую душу", "поролон, похожий на мыльную пену, снятую с щек стареющего мужчины" — выписать можно чуть не полкниги. Юрий Арабов зачем-то решил изобразить мир, вызывающий отвращение и брезгливость, с помощью такого же отвратительного языка. Именно таким языком чаще всего и пишется современная проза с претензией на художественность, но Арабов самостоятельный человек и прозу умеет писать очень разную — и даже эпилог романа написан намного спокойнее. Так что здесь это явно не малограмотная вера в то, что так оно будет художественнее, а вполне сознательный выбор. Но это выбор неправильный. Как было бы правильно, этого посторонний знать не может, но в нынешнем виде книга производит такое впечатление, словно замысел умного, ясно видящего, что происходит, человека пересказал один из несчастных диких слепцов, действующих в романе.

Юрий Арабов. Орлеан. АСТ, Астрель. М, 2011