Второй концерт "Декабрьских вечеров" представил публике известного британского контртенора Майкла Чанса (Michael Chance). Недоброжелатели давно говорят о раннем закате его оперной карьеры. Оказалось неправдой. Носитель редкого для мужчин голоса выглядел настоящим знатоком музыки шекспировской эпохи, к тому же — в отличной вокальной форме.
Если вам кто-то скажет, что знает, как надо петь музыку XVI века вообще и английскую музыку XVI века в частности, не принимайте этого человека всерьез. При огромном наборе сведений, якобы накопленных европейским опытом исторического музицирования, каждый конкретный исполнитель каждого старинного сочинения стоит на такой же дистанции к идеалу, как современный человек — к человеку доисторическому.
В отличие от аутентичной науки, имеющей вкус рекомендовать своим адептам приблизительность и очевидную условность достижений, среди рядовых потребителей аутентизма царит полнейшая безапелляционность. Каким образом человек, например, может знать реалии исчезнувшего кастратского пения и внятно формулировать признаки его породы в отличие, скажем, от контртеноровой культуры (своеобразной эрзац-разновидности запрещенного в северной Европе искусства кастратов) — непонятно. В этой связи деликатность "Декабрьских вечеров", вот уже второй год регулирующих наши представления об исполнителях старинной музыки, кажется в высшей мере похвальной.
Если прошлогодние программы фестиваля представляли Эмму Керкби (Emma Kirkby) (сопрано), Робина Блейза (Robin Blaze), самого молодого из британских контртеноров, и Королевский ансамбль с двумя контртенорами в порядке ознакомления с музыкой шекспировской Англии, то нынешний концерт Майкла Чанса — другое. Он выглядит укреплением музейной позиции фестиваля, в одиночку взявшегося изменить ситуацию неосведомленности москвичей в искусстве старинного пения.
Наилучшая среда обитания Майкла Чанса — это, конечно, генделевские оперы. Обладатель агрессивного имени и лучезарной внешности идеально исполняет в них роли дофинов-изгнанников, чье партии сейчас традиционно поют контртеноры. Лучшие из них — Дэвид Дэниелс (David Daniels) и Робин Блейз. Но и они проигрывают аристократическим статям Майкла Чанса.
На "Декабрьских вечерах", исполняя под лютню романсы, баллады и песни современников Шекспира, Чанс заметно отклонился от обычного для себя амплуа. В обстановке, лишенной оперного размаха, под интимный перебор лютни Чанс воспроизвел такой трепетности пение, что впору было сравнивать его с Михаилом Глинкой — известным мастером расстраивания сердец и выворачивания душ наизнанку.
Только Чансов голос — вне мускульной опоры (контртенор держится исключительно на связках) — звучал посланником эпохи, которая в отличие от эпохи Глинки ощущала музыку в отрыве от плоти. Женскость-мужескость, впоследствии отлившиеся в оперных амплуа, тут еще не выражены. Важнее идеалистика экспрессии — сложный контраст гладких и шероховатых интонаций; метафорический диапазон — то две октавы в крик, то пять нот полушепотом. Сплошная трепка и щекотание нервов. К тому же публику бросает в жар и в холод бесконечность, казалось бы, тривиального чередования быстрого с медленным, веселого с грустным. А Чанс сидит на стуле и поет.
"Никто не знает больше, чем умеет, и не умеет больше, чем знает",— писал в прошлом веке Роберт Шуман, критикуя одного из не понравившихся ему исполнителей музыки Баха. Готова поручиться, что только-только открытая тогда музыка Баха казалась Шуману такой же далекой, какой сейчас нам кажется творчество Томаса Кемпиона (Thomas Campion), Джона Дауленда (John Dowland), Джона Дэниэла (John Daniel) и Томаса Форда (Thomas Ford). Ручаюсь так же, что если в следующем столетии эти композиторы вызовут бум, аналогичный нынешнему — баховскому, то произойдет это во многом благодаря душевной и вокальной интуиции таких исполнителей, как Майкл Чанс.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ