"Люся Петрушевская — это супер-пупер!" — сказанула однажды Татьяна Толстая о нашей писательнице номер один. Петрушевская — полноправная владелица неповторимого фирменного стиля, который был зарегистрирован еще в начале 1970-х годов, с первых публикаций в журнале "Аврора" и постановок в Студенческом театре МГУ. Казалось бы, тогда вся читающая публика запомнила, кто лучше всех умел в сжатые рассказы напихать всяких разных человеческих историй и показать, что наша тогдашняя жизнь — не серый застой, а сплошной многоцветный сюр, сильно подмалеванный черной краской. Отсюда и пошел продолжающийся поныне сезон постпетрушевизма. Такую ситуацию можно сравнить с судьбой режиссера первых спектаклей по пьесам Петрушевской: "косить" под Виктюка стало теперь обычным делом.
Писательницы порой и сами признаются, что вышли "из шинели" Петрушевской. Только в данном случае — скорее из шляпы. Как запомнилось по немногочисленным появлениям Людмилы Стефановны на телевизионном экране, это ее любимая деталь туалета. Совсем недавно другая авторша, неосторожно явившись на встречу с читателями в шляпе, тут же угодила в газетную хронику под именем Петрушевской. Следуя авторитетному образцу, Марина Вишневецкая продолжает линию гротескную, Людмила Улицкая — бытовую, Ольга Славникова блещет изысканными наворотами.
Что ж, пускай себе продолжают, развивают и накручивают, а Петрушевская еще раз твердо напоминает своей новой книгой о том, что ее художественный мир продолжает жить по своим законам. Вся петрушевская фирменность здесь на месте. Серийные рассказы наглядно показывают нам: чего только на свете ни случается, какие только странные люди ни попадаются! Когда-то меня поразил рассказ, в котором героине пришлось держать в ладони выпавший глаз. В сборнике "Найди меня, сон" встречаются не менее бередящие душу события. У красавицы Ольги сначала уводят ее мужа, а потом отбирают жилплощадь вместе с жизнью: "Золотая рыбка уплыла, оставив щукам и акулам все что было, оставив память о себе в виде этой бесконечной истории, в виде вереницы вопросов, главный из которых — за что". А жизнь героини с красивым литературным именем донна Анна, бестолковой и пьющей матери восьмерых детей, протекает на "позорном фоне" супружеской неверности мужа, отнюдь не похожего на обольстительного Дон Жуана.
С начала семидесятых Петрушевская словно пишет одну и ту же сказку. В новой книге есть произведения, немного подновленные сегодняшними реалиями (свободные поездки за границу, выставки "на деньги Шороша"), но чаще действие происходит в некоей обобщенной современности. А ведь 2000 год преподнес и новые сюжеты. Например, про таинственного молодого человека, которого заперли в пустой квартире наедине с Интернетом, оставив всего-навсего пятьсот долларов в неделю. Но это уже новые сказки для ХХI века. А пока у Петрушевской навалом поклонников.
В малом пространстве рассказа писательница обычно успевает не только обрисовать персонаж, но и показать, к чему придет в итоге его жизнь. "Как запряжешь, так и поедешь",— строго предупреждает она. Свои предостережения Петрушевская усугубляет настойчивыми повторами: "Западня эта жизнь, западня..." С ужасом узнаешь в ее героях себя, поэтому в один присест книгу лучше не читать, разве что для профилактического катарсиса. Больше подойдет чтение в метро: после каждого рассказа стоит задумчиво посмотреть на соседа или в окно, на свое собственное отражение.
Вот Алексей Парин, известный оперный критик, издатель, а по совместительству большой эстет, высоко ценит Петрушевскую еще со времен ее первых книг. И подобно коллекционерке чужих проблем Петрушевской, решил заняться собирательством. Выбрав в герои Дон Жуана, опять-таки маститого коллекционера, он соединил в одной толстой книге русские произведения о знаменитом испанце.
"В моей отчизне негде целовать",— предупреждает Дон Жуана Марина Цветаева. В России лучше всех понял Дон Жуана Пушкин, а все потому, что со своим "донжуанским списком" сам был такой. Потом Дон Жуан стал у нас подмерзать: он побывал персонажем скучноватой поэмы А. К. Толстого, в конце ХIХ века его имя малость потрепалось в театральных постановках по забытым теперь пьесам Бежецкого и Мордвинова. В ХХ веке ему посвящали стихи Блок, Брюсов и Бальмонт, над ним иронизировали Амфитеатров и Гумилев (в его шутливой пьесе Дон Жуан соблазняет Ахматову). Борис Зайцев, напротив, в вынужденном пилигримстве Дон Жуана находил параллели с собственной эмигрантской судьбой.
Дон Жуан за Дон Жуаном стоят к читателю в хронологической очереди, но даты не указаны, так что донов недолго и перепутать, как на каком-то дурном конкурсе Элвисов Пресли. Из последних является дон Виктора Сосноры, туманно вопрошающий "Мне — женщины были? Я — женщинам был?". Такая двойственность завоевательских настроений героя напоминает мне отношения писателя и читателя. Один стремится увеличить круг поклонников, другой листает и отбрасывает одну книгу за другой. Пожалуй, писателю приходится потруднее: он в любой момент может ощутить тяжесть закрывающей недочитанную книгу каменной читательской десницы.
ЛИЗА Ъ-НОВИКОВА