В Москве в рамках Дней французского танца прошли двухдневные гастроли Национального хореографического центра Орлеана со спектаклем "Полуночники". Поставивший его хореограф венгерского происхождения Жозеф Надж (Josef Nadj) принадлежит к числу самых актуальных персонажей современного европейского театра.
Во Франции Наджа заметили в конце 80-х, и он сразу стал знаменитостью. В Москве его имя стало известно несколько лет назад, после того как российские журналисты увидели на Авиньонском фестивале предыдущий хит Наджа "Войцек" по пьесе немецкого классика Георга Бюхнера (Georg Buechner). Руководитель Орлеанского хореографического центра — из тех самобытных современных режиссеров, которые заслужили, чтобы о них говорили в терминах "тенденций". Тем более что впрямую определить жанр спектаклей Наджа невозможно: балетные и театральные обозреватели газет после "Полуночников" всерьез препирались, какому именно ведомству принадлежит эта музыкально-драматическая пантомима.
Во всяком случае, по сравнению с "Войцеком" очевиден дрейф 42-летнего режиссера в сторону современного танца. "Войцек" в большей степени был фактом театра. Может быть, так казалось от того, что в основе спектакля лежала все-таки пьеса,— хотя Надж и не следовал сюжету буквально. "Полуночники" же представляют собой вольную композицию на тему произведений Франца Кафки. И хотя зритель при желании может занять себя разгадыванием, какие из сцен навеяны "Процессом", какие — "Описанием одной битвы" или "Превращением", а какие — даже биографическими мотивами писателя, но в литературном смысле спектакль выстроен произвольно. Как череда наваждений. Есть некий общий дух Кафки, странного, выморочного мира, в котором действуют то ли потерявшие навык обыденного человеческого поведения люди, то ли антропоморфные нелюди, оборотни. Может быть, все они были людьми раньше, может быть, так ими никогда и не стали.
Плотная ткань спектакля соткана Наджем без заметных швов и неровностей. Сомнамбулическое состояние, в которое он погружает двенадцать сценических персонажей, передается и залу. Впрочем, источник его не скука, а труднообъяснимая, почти физиологическая, завороженность — фантасмагорией сценического мира, густотой действия и перенаселенностью мастерски выстроенного пространства. Здоровое оживление возникает считанные разы. Один из почти цирковых фрагментов: тело одного из актеров замирает в горизонтальном положении, под прямым углом к стене (сам Надж потом признался, что под костюм незаметно для зрителя просовывают трубу, на которой актер висит). Немало в спектакле и других трюков, одни из которых граничат с иллюзионизмом, другие — с акробатикой. Но все так или иначе связаны с состоянием тела, а еще больше — со взаимоотношениями между телами. Одушевленные насекомые, которыми чем дальше тем больше кажутся двенадцать персонажей Наджа, находятся в состоянии скрытой и тоскливой агрессии. Неуклюжие, но цепкие, они очень общительны. Их не разнять и не помирить, однако их "общение" смертельно опасно.
Кафкианские "полуночники" поглощены напряженной, озабоченной и настойчивой возней. Их физические оболочки меняют свои функции, а самые банальные жесты обретают метафорический характер. Женщина карабкается по мужским телам, как скалолаз по отвесным обрывам, цепляясь за их губы, уши, грудь и отвисшие бока. Трое мужчин одевают и прихорашивают четвертого с помощью устрашающих хирургических инструментов. Обмазанного какой-то черной гадостью инвалида подвешивают к потолку, словно противовес. А кто-то, точно паук, обматывает свое жизненное пространство паутиной, чтобы потом ее безжалостно срезали другие. Кто именно все эти люди и почему они вовлечены в тугую, напряженную круговерть осторожного насилия — бог весть. Но почему-то мир Наджа кажется не вымышленным по законам игры, но высмотренным в самих основах жизни. Спектакль очень компактный и не дает зрителю расслабиться. Но сам убойный механизм, запущенный на сцене Наджем, предстает вечным двигателем. Который не остановится с закрытием занавеса.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ