Исполнилось 200 лет со дня рождения Павла Степановича Мочалова, одного из самых знаменитых русских актеров. Завтра в Малом театре, на сцене которого играл Мочалов, в честь его юбилея будут давать спектакль "Коварство и любовь". Хроника знаменательных дат утверждает, что круглую дату следовало справлять вчера. В этой приблизительности можно усмотреть еще одно проявление московского характера, одним из лучших выразителей которого Мочалов остался в истории театра.
Так получилось, что в истории русского театра Павел Мочалов остался не сам по себе, а в неразлучной паре с не менее знаменитым петербургским актером Василием Каратыгиным. Современники и заочные конкуренты, они были кумирами публики и первыми трагиками (Мочалов переиграл немало водевилей, но прославился прежде всего ролями в пьесах Шиллера и Шекспира) своих подмостков, двух императорских театров, соответственно московского Малого и Александринского. За Мочаловым закрепилась слава стихийного, необузданного и толком не обработанного природного таланта, за Каратыгиным — сомнительные лавры искусного ремесленника, мастера точной отделки роли, равнодушного к душевным порывам. Первым водораздел между двумя великими актерами провел Виссарион Белинский, автор хрестоматийной статьи про Мочалова в роли Гамлета, без цитирования которой наизусть до сих пор не принимают в театральные вузы ни в Москве, ни в Питере.
Антиномия двух актеров, плодотворно работавших в 20-40-х годах прошлого века, оказалась плодотворной и со временем углублялась стараниями не только современников, но и потомков. Особенно усердствовали ангажированные историки при советской власти. Сын крепостных актеров Мочалов в посмертной борьбе с Каратыгиным получил дополнительные очки благодаря правильному происхождению. Ему стали приписывать близость духу декабризма и чуть ли не революционные вольности, Каратыгину же не забывали припоминать благосклонность к нему императорской фамилии и некие аристократические замашки. Таким образом, все порывистое, романтически необузданное и свободное, навеянное самой жизнью (Мочалов) объявлялось в театре прогрессивным, близким народу, а просчитанное по законам профессии и рациональное (Каратыгин) — чуждым.
Впрочем, противопоставление Мочалов--Каратыгин безотказно работало не только на идеологическом фронте, но и в неутихающем "имиджевом" споре между двумя русскими столицами. В этом затяжном противостоянии Мочалов до сих пор выступает за Москву — город беспорядочный, хмельной, душевный, хоть и себе на уме, у жителей которого семь пятниц на неделе, но свойский, хлебосольный характер; а Каратыгин — за Петербург, суховатый, расчисленный, в котором гармония поверена алгеброй, а душевные порывы положено прятать под пуговицами мундира, будь ты хоть столоначальник, хоть художник. Уже и театральные историки доказали, что Каратыгин вовсе не был эдаким Скалозубом-долдоном и у Мочалова случались проблески рацио, но против векового стереотипа ученые бессильны.
Тем более что и в одиночку Павел Мочалов выступает в истории не сам по себе, не просто как актер, неизменно заставлявший свидетелей его игры трястись и плакать над листами бумаги, но как некий национальный актерский тип, доведенный, как это и бывает в случае с подлинно символическими фигурами, почти до анекдота. Актер, рвущий страсти в клочья, всячески демонстрирующий свою зависимость от минутного вдохновения и пренебрегающий систематическим трудом, вполне может заслужить иронический возглас со стороны: "Тоже мне Мочалов!" Важнее другое: русская театральная традиция всегда немного свысока относилась к мастерству, отдавая предпочтение эмоциям, душе, искренности и т. д. Можно сказать, что привыкшей молиться на Мочалова русской школе театра и раньше и сейчас не хватает как раз Каратыгина.
Известно, что Мочалов, человек от природы невидный, "малорослый и неловкий", по словам Аполлона Григорьева, действительно был рабом своего вдохновения, наития и порыва. Когда они оставляли актера, зрители просто не могли узнать знаменитость: по сцене ходил посредственный провинциальный лицедей. Иногда он был хорош только в одной сцене или даже в одном монологе, но ради этих минут зрители готовы были терпеть целые часы банального, невыразительного исполнения. Несомненный гений, актер, что называется, божьей милостью, Мочалов может считаться в отечественной театральной истории покровителем мечтательных посредственностей, неспособных к ежедневной работе, но надеющихся когда-нибудь искупить пустые годы какой-нибудь неожиданной минутой вдохновения. Тем более что и образ жизни Мочалов вел вполне типичный как для гения, так и для обиженных жизнью неудачников: его путь из театра обычно лежал в трактир. Один из самых великих русских актеров любил проводить время со случайными собутыльниками, в конце концов спился и умер, не дожив до 50 лет. Говорят, в могилу его положили с эпитафией "Безумный друг Шекспира".
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ