В Париже открывается Институт Ролана Барта (Institut Roland-Barthes), одного из отцов французского структурализма и постструктурализма. Таким образом Франция отмечает двадцатилетие со дня его смерти.
Об открытии Института Ролана Барта при Сорбонне VII объявила ученица Барта Юлия Кристева (Julia Kristeva), известность которой вполне может сравниться со славой ее учителя. Двадцать лет назад Барт погиб в автомобильной катастрофе, и двадцатилетие это было эпохой для структурализма довольно тяжелой. Постмодернизм уничтожил моду на жесткие логические построения 60-70-х, когда гуманитарии структурой письма стремились приблизиться к математикам. Сегодня структурализм возвращается. Открытие института — лучшее тому доказательство. Структурализм оказался интеллектуальным товаром, который опять можно продавать. Что интересно постольку, поскольку в мире существовало два главных структуральных центра. Один был во Франции, а второй — в России.
Но если бы сегодня в Москве решили открыть институт Юрия Лотмана, отметив таким образом семь лет со дня его смерти, то институт открывать было бы практически не из кого. Русский структурализм неожиданно закончился вместе с советской властью. Неожиданно — постольку, поскольку казалось, что он с этой властью никак не связан. Нет, конечно, экономический аспект реален, десятилетия нищенства способны добить самых крепких ученых с мировым именем. Но столь же очевидно, что сам круг идей русского структурализма как-то выпал из жизни, что сегодня человек, тщательно штудирующий "Труды по вторичным моделирующим системам" за 72-й год, кажется несколько смешным. Рискну предположить, что дело в самой специфике русского структурализма. Возьмем исследования "Евгения Онегина" у Юрия Михайловича Лотмана. То тебе Петербург — балы, театр. То усадьба — балы, маскарады. Это рассказ про то, как структурно ухаживали на балах, как структурно пили водку, как, в конце-концов, структурно-благородно дрались на дуэлях. Это совершенно уникальный уютнейший мир.
А вот как выглядит мир Расина, открываемый Роланом Бартом. "Трагедийные места — это иссушенные земли, зажатые между морем и пустыней, тень и солнце в абсолютном выражении. Хотя все действие протекает в одной точке, мы можем сказать, что у Расина есть три трагедийных места. Имеется, во-первых, Покой — это наводящее страх место, где таится Власть. Покой граничит со вторым трагедийным местом, которым является Преддверие, здесь трагический герой беспомощно блуждает между буквой и смыслом вещей, выговаривает свои побуждения. Третье трагедийное место — внешний мир — это уже зона отрицания трагедии. Уход героя во внешний мир так или иначе равнозначен смерти, как если бы сам воздух наружного мира обращал его в прах". Барт — классик французского структурализма. Лотман — русского. Одна и та же методология и две принципиально различные версии пространства. Вряд ли различие коренится только в несходстве Пушкина и Расина. Но тогда дело в позиции исследователей.
Русский структурализм строил высокоцентрализованные иерархические виртуальные системы. Миры, им открываемые — будь то дворянский мир пушкинской эпохи или балто-славянский Пантеон,— отличались стабильной приветливостью. Это пространства очень просветительские по интонации.
Миры французского структурализма больше напоминают тюрьму, где тебе постоянно угрожают довольно изощренные репрессии. Любая смысловая структура, которую обнаруживала французская школа, оценивалась с точки зрения насилия, которое пытается произвести общество над личностью. Язык тебя заставляет говорить так-то, а не так, как ты хочешь. Общепринятые представления — совершать такие-то поступки. Обнаружение структуры здесь — не столько стремление открыть, как устроен некий далекий мир, сколько стремление обезоружить здешний, близкий.
В сущности, это забавно, поскольку все должно быть ровно наоборот. Русский структурализм и русская семиотика проживали в советском контексте, и наиболее разумной стратегией было бы как раз изобретение гуманитарной техники безопасности. И наоборот, французский структурализм развивался в условиях, когда столь тщательная и интеллектуально изощренная забота о том, чтобы тебя кто-нибудь не репрессировал, выглядит прямо-таки болезненной мнительностью.
Происходит обратное. Советская наука строит пространства, альтернативные советскому универсуму, но как бы соразмерные ему в своей грандиозности и подобные структуре. В некотором смысле балто-славянский Пантеон начинает напоминать политбюро. Единый центр, иерархия поддерживающих его позиций, стабильность, молчаливо предполагающая, что данная конструкция существует вечно. В противоположность этому французский структурализм не столько пытается создавать альтернативные существующим культурные ландшафты, но рассматривает любое событие в рамках непрерывающегося самоопределения человека, где насилие над говорящим со стороны общепринятой системы гласных и насилие над гражданином со стороны репрессивных органов — суть синонимичные действия. Никакой стабильности не существует — есть самобытный поток и стратегия поведения в нем.
Русский структурализм окончился потому, что окончилось время возведения таких построек. Они, как казалось, были обоснованы не только изнутри, но и извне — конструкцией советского мира. Они обслуживали духовный опыт человека, который не то чтобы завороженно смотрит на этот мир, но завороженно от него отворачивается. Энергия этого "отворачивания" определяла степень внимательности, с которой разглядывалась альтернативная картина, и когда оглядываться стало некуда, стало некуда и смотреть.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН