Вчера в военном городке подмосковного аэродрома Чкаловский хоронили 11 пилотов разбившегося под Батуми Ил-18. Командиры говорили, что потеряли лучший экипаж, а специальный корреспондент Ъ ВАЛЕРИЙ Ъ-ПАНЮШКИН читал вывешенные на стене некрологи. Старшему из погибших был 41 год. Младшему — 23.
Я, конечно же, зря спросил этого старика в Чкаловском, где находится Дом офицеров. Старик сидел у дороги и торговал с картонной коробки водопроводными кранами. Он сказал:
— На похороны? Да... Что-то пошло косить наших последнее время. Может быть, купите смеситель? Итальянский.
Смеситель на самом деле был польский, и спрашивать дорогу тоже было необязательно. Весь Чкаловский городок, кроме рыночных торговцев и побиравшихся у дороги чумазых мальчишек, и так шел к Дому офицеров. Из каждого подъезда выходили мужчины в синей авиационной форме и медленно шли в одном направлении, пожимая друг другу при встрече руки. Выглядело это так, словно маленькие синие ручейки собираются в синие реки и впадают в синее море площади перед Домом офицеров. Вместе с офицерами шли женщины. Как правило, блондинки. Красивые и молодые. У каждой в руке было по две гвоздики.
Те, кто подходил к Дому офицеров, были сдержанными и мрачными. Те, кто прошел уже мимо стоявших в зале шести гробов, плакали навзрыд. Даже мужчины. Я стоял в очереди и думал, что может быть там внутри такого, что всех заставляет плакать? Трагедия, конечно, но ни на одних похоронах я не видел столько плачущих офицеров сразу.
Очередь медленно входила в зал, и почти каждый читал вслух надпись над дверью, что, дескать, вход после третьего звонка воспрещен. Откуда-то из фойе тихонько звучала духовая музыка. Люди читали некрологи и вздыхали. Прапорщик Пономарев 62-го года рождения. Прапорщик Благодаров — 67-го. Майор Савинов — 68-го. Майор Авхименя — 67-го. Старлей Коряковцев — 76-го. Старлей Страшников — 77-го. Майор Урин — 70-го. Господи, майор моложе меня. И в некрологе с гордостью сообщается про четыре тысячи налетанных им часов. 167 суток. Почти полгода чистого времени майор был в воздухе.
— Молодые какие,— сказала красивая девушка, поддерживая под руку пожилую женщину.
— Теперь не вернешь,— ответила пожилая и кивнула на некрологи,— вот наш Валера.
Подполковник Валерий Осыко — 61-го года рождения. Подполковник Староверов — 68-го. Майор Афанасьев — 67-го. Майор Котов — 67-го.
В маленьком зале стояло шесть закрытых гробов. Под звуки далекого оркестра менялся каждые десять минут почетный караул. Вдова погибшего летчика отошла на минуту от гроба, а отец погибшего летчика кинулся ее искать. Бегал по залу, звал сноху шепотом по имени.
— Папа, я здесь, не беспокойтесь, я вернулась. Пойдемте еще постоим.
Между российским и авиационным знаменами на сцене бородатый батюшка устанавливал на поставце икону. Поставец качался, и поэтому батюшка стоял и придерживал икону рукой. Долго-долго.
Половина людей, пройдя мимо гробов, не выходили вон, а оставались в зале. Говорили шепотом о том, как жаль, что не успели к сегодняшнему дню вернуть гимн Советского Союза в качестве государственного.
— Они присягали под один гимн,— говорила молодая женщина, улыбаясь молодому лейтенанту,— а хоронить их будут под другой.
— Разве на похоронах играют гимн?
— Военным играют. И это очень обидно.
Те же, кто вышел из зала, попадали в то самое фойе, где играл оркестр. Оказывается, оркестр играл громко. Дул со всей силы, перевирая ноты похоронного марша. Так, словно самолет падает прямо сейчас и надо заглушить рев двигателей. Звук был такой резкий и неожиданный, что у каждого выходившего слезы буквально брызгали из глаз. И молодая женщина крикнула:
— Мама, что же это?
А пожилая гладила ее по голове:
— Теперь не вернешь.