Кому легче дать взаймы: человеку молодому или уже пожившему, умудренному? И то и другое неприятность, но при прочих равных тот, что постарше,— предпочтительней. Та же история и со старыми мастерами. Берешь в руки книгу с привычным именем на обложке, открываешь; через пару страниц говоришь "ага!", через десяток — "ого!". Эдуард Володарский, культовый сценарист советских времен ("Свой среди чужих...", "Мой друг Иван Лапшин", всего больше шестидесяти сценариев), написал детективный роман "Охотник за черепами". Речь идет о журналисте, который по поручению дружественного ему бизнесмена берется расследовать темные делишки некого олигарха. Бизнесмену хочется оттягать у олигарха нефтяную компанию. Журналист пьет, блудит, встречается с буровиками. Выясняет, что олигарх — подонок, но и его приятель-бизнесмен — не лучше. Журналист пьет опять.
Повествовательный драйв, энергия фразы, умеренное употребление жаргона и просторечий обличают мастера в авторе "Охотника за черепами". Увы, всю середину романа Володарский проваливает — не по литературным резонам, а по идейно-психологическим. Настораживает уже длиннейший и неуместно подробный рассказ о босоногом еврейском детстве олигарха: вот мальчонка рос в семье старого портного Моисея, тянулся к деньгам, чурался дворовой шпаны. Начал фарцевать, копил медяки. Нагромождение банальностей и штампов в описаниях патриархального местечкового быта обращает трогательную сагу в несмешную пародию. Затем автора пробивает на мораль — и при помощи звонкой зюгановской риторики Володарский начинает обличать грабительскую приватизацию и ее итоги: "Была лишь все сокрушающая на своем пути ненасытная алчность — хапнуть побольше и утащить в нору, а там хоть трава не расти. Бог ты мой, да откуда они все взялись, со дна какого черного омута всплыли? Ведь все (именно все!) эти полковники да генералы были партийными товарищами и не единожды на дню клялись в верности родине-матери, денно и нощно стояли на страже ее чести и безопасности! Теперь же они пользовались этой родиной, как последней шлюхой на панели, обирали ее, как чужеземные чумные воры..."
Трескучими плеоназмами ("ведь все, именно все... не единожды на дню...") заняты десятки страниц. Почтенное желание сказать наконец всю, именно всю правду, швырнуть ее в те или иные хари — верный залог литературной неудачи. К сожалению, шестидесятнический пыл застит глаза, и автор занят публицистикой там, где читатель ждет честно рассказанной истории. Ближе к финалу, когда инвективы обрушены, а накипевшее выкипело, повествование налаживается, действие ускоряется. В итоге протагонист получает миллион долларов в обмен на собранный компромат. Написана эта часть достаточно бойко, но не настолько, чтоб не заметить, что за журналистскую честь — субстанцию, безусловно, ценную — все-таки никто и никогда не дает миллиона долларов. К тому же злодей-олигарх на пути к всучиванию труженику пера названной суммы угрохал сильно докучавших тому жену и любовницу. Таким образом, герой положительный получает возможность в дальнейшем беспрепятственно вкушать напитки, а капиталист семитской национальности утешаться известной фразой: "Я часть той силы, что вечно жаждет зла, но совершает благо".
Полемизировать с гневным Володарским невозможно, но вот позволю себе указать на область, в которой в России все в абсолютном порядке. Это поэзия. Делать отсюда утешительные выводы в духе "стихи читать будем, и Россию подымем" предоставлю обладателям гражданственного темперамента; замечу только, что почитать на сон грядущий есть что.
Коллега и персонаж Довлатова, собеседник Бродского, ленинградский редактор и американский профессор Лев Лосев — поэт неровный. При совершенной стабильности версификационной манеры и просодической изощренности уловить читательскую душу ему удается сравнительно редко. Происходит это обыкновенно в стихах, где он припоминает свою ленинградскую жизнь. Но уж если получается, то сильно: "Понимаю — ярмо, голодуха...", или "...В 'Костре' работал, в этом тусклом месте, вдали от гонки и передовиц...", или "Читая Милоша", будучи раз прочитаны, в голове сидят, как гвоздь-сотка в косяке дачной двери. И, не зацепившись, не пройдешь и не выдернешь.
В новой книге Лосева "Sisyphus Redux", на мой вкус, нет таких стопроцентных удач, которые сразу — хоть в хрестоматию. Но в зачинах чувствуется драгоценная "бродская" интонация мужественного равнодушия, которая заставляет вчитываться, стараться что-то свое на этот счет вспомнить — словом, повергает в транс, взыскуемый бескорыстным читателем. Вот, к примеру, все вроде старые дела, былые пустяки — про дом творчества в Комарово: "Где ворованной музыкой вальса композитор-жульман торговал, киевлянин с бутылкой ховался, а москвич над струной ворковал: в дачной местности хлада и мрака, честно названной в честь комаров..." Ну, кто бывал-творил в этих затхло-элитных резервациях, тот уж знает. Вот еще из Лосева — для тех, кто ждет от поэзии не речевых полутонов, но увесистых образов: "Художник деньги греб лопатой. В Голландии, как и везде, дупло на иве узловатой напоминает о пизде".
Новые стихи Тимура Кибирова оказываются в ситуации, сходной с той, в которой оказались толстые литературные журналы. Попадает сейчас в руки "Новый мир" — вроде та же, на голубой мохнатой бумаге обложка. Откроешь, а там вместо Шаламова Варламов. Против воли посочувствуешь коллективу редакции: тяжело состязаться с собственным славным прошлым. Кибиров тоже тащит груз былых шедевров вроде поэм "К. У. Черененко" и "Солнцедар". Стихи, собранные в книжечку "Юбилей лирического героя", сейчас не могут с ними равняться. Дело не только в старении лирического героя, вследствие которого ирония стала несколько брюзгливой. Еще и великий критерий "смешно-не смешно", который царил в годы, когда концептуальная и околоконцептуальная поэзия выныривала на поверхность, перестал работать. Я-то сам по-прежнему больше люблю, когда смешно, но вот Кибиров пишет все скупей, все печальней, и клише обыденной речи звучат уже не насмешкой, а стоном; все меньше про портвейн (печень берет свое), все больше про родину (тоже печень?) "Блоку жена. Исаковскому мать. И Долматовскому мать. Мне как прикажешь тебя называть? Бабушкой? Нет, ни хрена. Тещей скорей. Малохольный зятек, приноровиться я так и не смог к норову, крову, нутру твоему и до сих пор не пойму, что к чему".
Так или иначе, Кибиров — мэтр. Соответственно, у него есть свой эпигон. Зовут его Юлий Гуголев. "Зной. Анапа. Студенческий лагерь. Виноград черным солнцем пылал. То ли он посыла меня на хер, то ли я его вспять посылал". Гуголев десятью годами моложе Кибирова, вот и пишет ровно так, как Кибиров десять лет назад. Оно бы и ладно, но в гуголевском воспроизведении декорации советской юности теряют гиперреалистическую резкость, качаются, как задник с нарисованным салуном в b-movie. Вот и ставишь пастыря с подпаском не вслед Пушкину с Дельвигом, но прямо за Вознесенским А. и Вегиным П.
Эдуард Володарский. Охотник за черепами. М.: Вагриус, 2000
Лев Лосев. Sisyphus Redux. СПб.: Пушкинский фонд, 2000
Тимур Кибиров. Юбилей лирического героя. М.: Проект О.Г.И., 2000
Юлий Гуголев. Полное собрание сочинений. М.: Проект О.Г.И. М., 2000