Братья Ткачевы в ГТГ

В главном здании ГТГ в Лаврушинском переулке открывается выставка живых классиков советского искусства, братьев Сергея и Алексея Ткачевых. Для соцреализма эти два художника, работающие неразрывным дуэтом, кажутся необычным явлением. Будучи искусством в принципе не слишком индивидуалистическим, он будто бы настаивает на одиночной фигуре мастера — как носителя скорее не авторского видения, а личной ответственности за художественную работу, получающего за нее награды и порицания. Братья Ткачевы с самого начала своей художественной деятельности, то есть с начала 1950-х, работали вместе. Старший, Сергей, успел побывать на фронте и приехал в Москву, когда младший уже учился в Суриковском. Таким образом, Алексей был как бы опытнее в художественном отношении, но Сергей зато воевал за двоих и выступал носителем фронтового опыта. О братьях Ткачевых до сих пор по преимуществу вспоминают, когда речь заходит об изображении советскими художниками Великой Отечественной. Правда, боя как такового у них практически нет, скорее — человеческая сторона войны. Сыновья уходят на фронт, матери и невесты ждут их возвращения, наконец, мальчики приходят домой, или вместо них приходят похоронки, или те же мертвые юноши лежат на уже вполне тихом поле боя. Это все вполне объяснимо: такие сюжеты — единственные, которые позволяли избежать отчетливо советской идеологии, но давали пропуск в советское искусство. Ткачевых интересовало скорее не то, к чему идут и за что воюют советские юноши, а то, от чего они уходят и к чему, если повезет, возвращаются — "Родительский дом", "Родная земля" и пр. Братья — очевидные почвенники, их манит все посконное: деревенские свадьбы, похороны, бедные пашни, худые коровы, веселые застолья и бани, петухи да гуси, хнычущие младенцы и охающие старухи. Иногда все это и вправду трогательно, иногда — довольно смешно, часто — то и другое вместе: вроде картины под названием "Боль России", с тремя худощавыми старичками на закатной завалинке. Чем дальше, тем меньше в работах братьев реалий, опознающихся как советские. Наоборот, то икона в углу мелькнет, то полуразрушенная для приличия церковь. А все-таки появляющиеся иногда картины с революционными сюжетами совершенно не входят со всей этой посконностью в противоречие, хотя по идее должны были бы изображать ее нещадное уничтожение. Кажется, братья Ткачевы находятся на той ступени соцреализма (а в том, что это все же соцреализм, сомнений не возникает), на которой его синтетичность практические потеряла идеологическую окраску — важна стала не идейная верность, а некоторый элегически-послушный тон. Консервативность оказалась важнее того, что, собственно, предлагается консервировать. Поэтому в этом поглаживании застывшего времени революционный комиссар вполне уживается с богобоязненной старушкой, а приехавший в деревню автомобиль мало чем отличается от коромысла. Примерно что-то в этом духе происходит и со стилем. Братьев при общей ортодоксально-реалистической направленности то и дело заносит в импрессионизм, часто мелькает отчетливый Петров-Водкин, а часто и вовсе какой-то невнятный символизм, почти врубелевский. Не то чтобы Ткачевы какой-то специальный случай, наоборот, нечто очень похожее происходило со всем поздним соцреализмом. Стиль формально становился в послесталинскую эпоху все менее строгим, но разнообразие приемов способствовало не свободе в привычном смысле. Скорее, разные способы говорить сливались в общее бормотание, оказывались в нем едва различимы. Поэтому соцреализм и опознается моментально и его любителями, и ненавистниками, несмотря на любые отклонения. И для художников вроде братьев Ткачевых, исповедующих не привычные советские ценности, но стремящихся вписаться в систему, эта неразличимость, переваривание поздним соцреализмом не слишком явных стилистических и смысловых акцентов оказалось идеально удобным.