Музей Театрального и музыкального искусства открыл для публики новые залы постоянной экспозиции, посвященные "Театральной жизни Петербурга в XIX веке". Смотрела ЕЛЕНА ГЕРУСОВА.
Два новых зала представляют очередную главу большой экспозиции "Театральные легенды Петербурга". Ранее уже были открыты залы, посвященные сюжетам хронологически более поздним. Серебряному веку, авангарду 1920-30 годов и, как говорят в музее, периоду "железного занавеса".
"Театральная жизнь" — это далеко не весь XIX век, которым обладает Театральный музей. И полного научного представления о развитии русского театра с 1800 по 1900 годы новые залы, конечно же, не дают. Выстроена эта экспозиция именно что в жанре легенды, какой запомнил бы ее театрал, родившейся после войны 1812 года и ставший свидетелем золотого века императорского театра. Здесь на равных правах со ставшими первостатейными, хрестоматийными героями истории русской сцены, существуют лица забытые, сохранившиеся даже и не в памяти, а только на оттисках, извлеченных из запасников литографий. Такие как мадемуазель Фэй или мадемуазель Бурбье, артистки французской труппы русского императорского театра 1830-х годов. А рядом на литографии с оригинала Карла Брюллова уже сороковые годы и Полина Виардо, в одном спектакле с Антонио Тамбурини и Джованни Рубини. Пятидесятые годы — это уже сама Элиза Рашель на рисунке того самого Адольфа Шарлеманя, портретировавшего военачальников и императоров и придумавшего знаменитую атласную колоду карт. А с ними соседствуют Варвара Асенкова и Авдотья Истомина, Нимфодора Семенова и, наконец, Мария Савина.
В XIX веке русский театр не только владел умами и чувствами современников, формировал национальный репертуар и вырабатывал традиции собственной актерской школы, но и стремился быть вписанным в европейский культурный контекст. Теоретически это знают все. Тем не менее в музейных экспозициях русскую сцену чаще представляют в национальной резервации. А вот куратор новой "Театральной жизни" Роза Садыхова как раз и стремится показать ключевые события русской сцены в пересечении с европейским театром. И, возможно, для петербургской публики премьера "Силы судьбы" Верди в 1862 году была по-светски даже более значима, чем премьера "Грозы" Островского в 1859-м. В экспозиции представлены эскизы и макеты Роллера и Гонзаго, фотографии, сделанные в собственном фотоателье Императорских театров, запечатлевшие многих знаменитых актеров. К примеру, Константина Варламова в роли хлестаковского Осипа.
Из раритетной афиши первого представления "Горя от ума", назначенного в 1831 году на "26 генваря, понедельник", можно узнать, что в один вечер с грибоедовской премьерой в Александринке давали вторым отделением "Большой дивертисмент, составленных из плясок и танцев".
Общественный контекст театральной жизни на этой выставке угадывается в жанровых картинках; вроде той, где показана весьма почтенная публика, чуть не дерущаяся в давке за билетами — это сороковой год. А уже полвека спустя, на карикатуре 1890-го: любитель театра не показан, бродит где-то безголовый. А вот его голову принес почтеннейшему батюшке старый слуга, дескать, сынок ваш, совсем забыл ее на театральном разъезде. "Не стоило, братец, труда приносить".
Те, от кого теряли голову в XIX веке, возникают здесь не только на портретах, но и в мемориальных вещах. В одной из витрин, к примеру, лежат на удивленье белоснежные балетные туфельки Марии Тальони. На обозрение публики выставлены веера, пудреницы, кастаньеты. Театральные костюмы и реквизит. А огромная сахарная голова являет уже не только мастерство императорских бутафоров, но может быть любопытна как образчик исчезнувшего гастрономического дива.
Экспонаты "Театральной жизни" показывают и в традиционных музейных витринах и в выдвижных планшетах, какие часто используют при закрытом хранении. Однако здесь они больше похожи на кулисы. В декорации ложи с красным бархатным барьером спрятан дисплей, здесь можно посмотреть уже оцифрованный вариант экспозиции, cнабженный научным комментарием. Впрочем, в момент открытия выставки в субботу эта опция еще не работала. А вот механизм макета сцены с открытой машинерией XIX века можно привести в движение уже сейчас, покрутив за ручку какой-то лебедки. Фигуры и декорации начинают перемещаться. Опускается и поднимается занавес, перематываются с рулона на рулон живописные декорации. Сменяют друг друга бурные волны и райские кущи. На сцене появляются сильфиды, тритоны и адские черти. Под сценой видны группки рабочих-механиков, еще ниже сами механизмы машинного отделения.
Однако большее впечатление производит исторический макет сцены и механизмов Мариинского театра, cобранный в мастерских Императорских театров в 1890 году. Это необыкновенный по красоте и стройности скелет сцены, и его ценность, несомненно, возрастет сразу после закрытия на грядущую реконструкцию исторической Мариинской сцены. Собственно, эта ценность истории сцены и есть своего рода сверхсюжет новой выставки, показывающей, что хрупкость и сиюминутность этого искусства — только миф. Все то, что в театральной жизни достойно стать легендой, прочно закрепляется в веках.