"Переяпонить японцев"

В декабре 1904 года, во время войны с Японией, газета "Русское слово" сообщила о сенсации: ее корреспондент тайно побывал во вражеской стране и привез оттуда ценнейшую информацию. Однако всего несколько месяцев спустя после публикации репортажей всепроникающий репортер, ставший известным всему миру, был тихо уволен из газеты, а позднее бесследно сгинул. Обозреватель "Власти" Евгений Жирнов разбирался в этой загадочной истории.

"Лжепетербургские писания"

Видный русский журналист и глава "Русского слова" Влас Михайлович Дорошевич за свою долгую творческую жизнь написал множество репортажей, рассказов, рецензий и фельетонов. Но кроме мастерски написанных газетных статей он славился еще и как сочинитель сказок. А потому рассказ о самом сенсационном событии в истории русской дореволюционной прессы, где он входил в число главных действующих лиц, логично и вполне правомерно начать со слов "жил-был".

Итак, жил-был в Российской империи мальчик по имени Власий. Жизнь у него складывалась тяжело и непросто, поскольку был он незаконнорожденным, что в те времена означало существенное ущемление в правах и служило жутким клеймом, от которого человек не мог избавиться всю свою оставшуюся жизнь. Правда, если он не станет известным настолько, что это позорное обстоятельство затмят лучи славы. К ней, желанной, Власий, сокративший свое имя до Власа, и стал пробиваться с самых юных лет.

Дорошевич выбрал для себя литературное поприще и начинал на нем так же, как многие писатели в 1880-х годах,— с преобразования в собственные сочинения произведений признанных читателями и издателями мастеров. Дело это хотя и считалось не слишком почетным, но приносило некоторый заработок, а временами даже кое-какую славу.

Иван Волков, немало поработавший до революции в провинциальной и столичной прессе, включая и "Русское слово", в мемуарах, опубликованных в 1925 году, приводил примеры такой литературной деятельности:

"Многим, вероятно, памятны уголовные романы Гейнце, печатавшиеся в петроградской газете "Свет", или хулиганско-грабительские "хроники-романы" вроде "Яшки-Цыгана", печатавшиеся в "Петербургском Листке" в 1890-1910 гг. Говорят, что литератор Гейнце, работая в "Свете", получал за свою макулатуру нищенскую плату по 1 коп. за строку и, чтоб не околеть с голода, свои романы не сочинял, а просто "переделывал" с иностранного, превращая Генрихов и Альфонсов в Петров и Иванов. Таким путем Гейнце перекроил до 200 романов, за что и получил титул "Великого Плагиатора"".

В отличие от Гейнце Влас Дорошевич — то ли от любви к отечественной литературе, то ли от нетвердости в иностранных языках — предпочитал родных классиков и, как вспоминал владелец "Русского слова" Иван Сытин, переделывал для неразборчивых издателей повести Гоголя.

Следующей ступенью карьеры 16-летнего юноши стала публикация репортажей и юморесок в газете "Московский листок", которую в те годы весьма нетребовательные издатели публиковали для совершенно нетребовательных читателей. Так что в издании царила полная свобода от соответствия публикуемых сведений реальным фактам.

"Газета "Московский Листок",— вспоминал Волков,— специализировалась на уголовных романах и уголовной хронике, заполняя ежедневно такой уголовщиной свои страницы сверху донизу. "Московский Листок" взасос читала не искушенная в литературе публика: мясники, дворники, горничные, кухарки, лакеи, завсегдатаи кабачков и московские жулики".

Правда, издания подобного рода, как правило, плохо платили начинающим авторам, да к тому же отнюдь не стремились создавать им имя в газетном мире. К примеру, статьи Власа Дорошевича в "Московском листке" публиковали без подписи. Видимо, потому Влас предпочел сотрудничество с юмористическими журналами, где, как считали знатоки его творчества, приобрел собственный стиль и определенную известность. Так что во время второго пришествия в "Московский листок" в 1889 году он уже публиковался как один из видных авторов газеты.

При этом, правда, полученный в прежние годы опыт стилизации и мистификации Дорошевич при случае использовал с немалым умением. Так, в том же 1889 году его пригласили писать еще и для только что появившейся газеты — "Новостей дня" Абрама Липскерова, славившегося своей кипучей энергией. Правда, не менее известный и популярный в предреволюционные годы, чем Дорошевич, публицист Александр Амфитеатров писал, что "Абрам Яковлевич — человек без следов какого-либо образования". Видимо, поэтому он неверно составил подаваемую властям программу издания.

"Ситуация вокруг газеты "Новости дня",— писал наиболее авторитетный биограф Дорошевича Семен Букчин,— с самого начала сложилась комически-драматическая. Дело в том, что, составляя программу и указав в ней судебные отчеты, корреспонденции, хронику, роман-фельетон, отдел "Смесь", Липскеров по неграмотности не подумал о том, что нужно поставить и слова "статьи" и "спорт". И вот получилось, что статей никаких в газете печатать нельзя. А фельетоны и спортивные известия печатались как корреспонденции. За четким соответствием программе следила цензура, действия которой принесли немало бед газете... Отсутствие в программе московского фельетона, который должен был быть главным козырем газеты, Влас решил компенсировать за счет разрешенного отдела "Собственные корреспонденции из Петербурга", который, к счастью, Липскеров почему-то вставил в программу. И вот, находясь в Москве, он принялся за подписью "Петербургский обыватель" аккуратно строчить корреспонденции якобы из северной столицы".

"Конечно,— вспоминал Амфитеатров,— очень скользких тем Дорошевич остерегался: хождение по канату требует большой ловкости и уменья управлять балансом, а его лжепетербургские писания именно на это эквилибристическое сравнение напрашиваются... Московское происхождение их недолго оставалось тайною и очень скоро сделалось воистину "секретом Полишинеля" как в публике, так и в цензуре".

"Газета не жалела золота"

По-настоящему знаменитым Дорошевич стал после того, как в 1893 году перебрался в Одессу, где ему предложили место фельетониста в либеральном "Одесском листке". Первая же его публикация о местном городском голове вызвала такой скандал, что автору пришлось даже на несколько месяцев уехать из города. Однако куда более известным его сделали репортажи о дальних странствиях. Один из важнейших русских портов предоставлял широчайшие возможности для путешествий, которыми Дорошевич не преминул воспользоваться. Публика, лишенная в большинстве своем возможности путешествовать не только за границу, но и внутри империи, проглатывала его репортажи и очерки о европейских государствах и их обитателях. А благодаря широко распространенной тогда между газетами практике заимствования статей имя Дорошевича стало известно всей стране.

Но подлинная слава пришла к нему, когда он в 1897 году вместе с партией осужденных на каторгу отправился на пароходе из Одессы на Сахалин. По пути он посетил Ближний Восток, Индию и Китай. А его репортажи о жизни каторжников на Сахалине читались по всей России как невиданные до сих пор откровения (причем настолько резкие, что, когда Дорошевич решил объединить очерки и напечатать отдельным изданием, книгу изъяли из библиотек и из продажи). В ходе того же дальневосточного путешествия репортер заглянул и в Японию, и снова его репортажи из не знакомой русским людям страны вызвали огромный интерес у читателей.

У него даже появились последователи и подражатели. В "Одесском листке", например, молодой служащий конторы газеты Владимир Краевский вслед за Дорошевичем решил отправиться на Дальний Восток. Причем объявил коллегам, что отправляется всего с несколькими рублями в кармане, нанявшись простым матросом на английский пароход.

Так что теперь у Дорошевича были и имя, и слава, но отсутствовали соответствующее им положение в обществе и состояние. Но эти проблемы вскоре были решены. Известнейший русский издатель Иван Сытин не первый год пытался поставить на ноги принадлежавшую ему московскую газету "Русское слово", и Дорошевич, как казалось владельцу издания, мог вполне справиться с этой задачей. Формально Дорошевич не получил пост главного редактора, но приобрел практически неограниченные полномочия.

"Заправляя сытинской газетой,— вспоминал Волков,— Дорошевич получал небывалый гонорар: 40 тысяч рублей в год жалованья и плюс построчные. Он правил сытинской газетой как настоящий диктатор. Сотрудники газеты перед Дорошевичем трепетали, а сам хозяин газеты, Иван Дмитриевич Сытин, даже избегал встречаться со своим "главным сотрудником". Заглядывая изредка в редакцию, Сытин прежде всего справлялся: "Влас Михайлович здесь?" И если узнавал, что Дорошевич в редакции, то спешил ретироваться, так как Дорошевич не любил, чтобы издатель заглядывал туда, где его не спрашивают, т. е. в редакцию. В таких случаях он обычно говорил Сытину: "Твое дело контора да типография, иди туда, а здесь ты нам не мешай. Без тебя справимся..." С сотрудниками газеты Дорошевич вел себя еще круче и, когда был недоволен их работой, а он мерил эту работу на аршин своего огромного таланта, не стесняясь чином-званием сотрудников, кричал на них и ругал весьма неприлично".

Дорошевич решил выбрать для раскрутки издания особый путь: сделать "Русское слово" самым качественным изданием в Российской империи. Газетой, добывающей и публикующей новости самой первой.

"Своей необычайной популярностью,— писал Волков,— "Русское Слово" было обязано идеально поставленной в нем информации... Необъятная Россия была опутана густой сетью собственных корреспондентов "Русского Слова", которые сидели не только во всех губернских городах страны, но и в таких медвежьих углах, как Кологрив или никому не ведомый Малмыж... Эти "собственные кор-нты" "Русского Слова" скоро свели на нет значение телеграфного агентства "ПТА"".

Немалые деньги, как вспоминал тот же автор, тратились и на разъездных репортеров:

"Газета не жалела золота на своих корреспондентов и сотрудников. Стремясь набить рекорд в деле лучшей постановки информации, "Русское Слово" особенно не скупилось на расходы во время посещения Москвы "высочайшими особами": царем или царицей. В таких случаях на информацию отряжался особо расторопный и вылощенный репортер; за счет редакции его одевали в лучшее платье с головы до ног; в его распоряжение отпускался шикарнейший автомобиль; он снабжался десятками всяких пропусков, а там, где не хватало пропуска, должен был пускать в ход свою ловкость".

Однако при всем том квалифицированных людей постоянно не хватало, и Дорошевич выжимал из каждого все, что только возможно, заставляя сотрудников работать по 15-17 часов в день. А когда же нужные люди все-таки не находились, прибегал к разного рода уловкам. Сеть европейских корреспондентов появилась далеко не сразу. Так что Дорошевич писал своему коллеге Ф. Благову о самом талантливом из заграничных сотрудников "Русского слова" Е. Белове (Бруте):

"Брут, Вы знаете, человек способный. Он будет нам писать корреспонденции отовсюду. Живя в Париже, это легко. В здешних газетах целые статьи по телеграфу со всех концов мира. И у нас будет приличный и интересный иностранный отдел".

В итоге Белов "писал" из Берлина, Дрездена, Лондона, Мадрида, Мюнхена, Женевы, Белграда, Бухареста и Нью-Йорка.

"Паши с немецкими и английскими лицами"

Но все же главным резервом Дорошевича-редактора оставался Дорошевич-журналист. Он неустанно писал о событиях в России и столь же неустанно выезжал в поездки по стране и за границу. В начале 1904 года он отправился на Ближний Восток и в Азию, и в Турции его застало объявление Русско-японской войны.

На территории регулярно воевавшей с Россией и отнюдь не дружественной страны он чувствовал себя как на земле врага, о чем и писал в своих очерках. При этом, чувствуя настроения русской публики, в частности резкий рост патриотических и шовинистических настроений, он описывал недругов Российской империи с немалой долей сарказма. О турках, мечтающих о реванше за прежние поражения и возвращении Батума, он писал:

"Я был в Константинополе и любовался церемонией селямлика. С лицом Грозного возвращался султан из мечети Гамидие в гору, в Ильдиз-Киоск, в полуколяске, правя сам своими двумя "фаворитами", ослепительно белыми арабскими конями. Толпа пашей, залитая золотом, увешанная орденами, разубранная лентами, вприпрыжку бежала за экипажем, и каждый протискивался, чтобы помочь любимым султанским лошадям везти в гору коляску, подтолкнуть. Старички, хромые, с палками, с отчаянием пробирались сквозь толпу министров, генералов, принцев, евнухов в голубых расшитых мундирах, белоснежных албанцев, боясь, что не удастся хоть пальцем дотронуться до коляски. Завтра пойдет слух: "Он опасен. Он не поддерживал коляски". И вольнодумцу придется дрожать за старую, часто исполосованную и продырявленную в боях кожу. Среди этой бежавшей бегом, залитой золотом и засыпанной почестями толпы были заслуженные генералы, тонкие, искусные дипломаты — я думаю, что турецкие дипломаты самые искусные в целом мире, иначе давно не было бы Турции. Особенно интересны были паши с типичными немецкими и английскими лицами... Среди этой толпы, которой держится существование Турции, конечно, никто не думает ни о Батуме, ни о "второй войне, которой не сможет выдержать обессиленная Россия"".

А описывая отношения между японцами и их союзниками англичанами, Дорошевич написал об опыте, полученном во время поездки в Японию:

"В Японии я много видел англичан. Если вы спросите там у англичанина: "Цивилизованный ли народ японцы?" Англичанин, имеющий дело только с деловыми городами Японии, с "европейскими" Иокогамой, Токио, Кобе, Нагасаки, не знающий, не желающий знать, не интересующийся остальной Японией, ответит вам — не без нерешительности, не без гримаски, надо сказать: "Д-да!" Но японца рядом с собой в экипаж он не посадит".

Ободряюще должны были подействовать на русского читателя и слова высокопоставленного китайского чиновника, беседу с которым описал Дорошевич:

"Он говорил со мной без любезностей, принимая меня за немца, и это имело особую цену в его словах... Я спросил его о настроении в Японии. Канг-Ю-Уэй улыбнулся: "В Японии все уверены в победе. Но можно еще очень весело обедать в ту минуту, когда над головой проваливается крыша. Будут ли люди обедать, когда она рухнет?" Таково мнение "величайшего из китайцев" и, по его словам, Китая".

"Обмануть даже японскую бдительность"

Очерки Дорошевича имели огромный успех, но ситуация в войне на море и на суше складывалась для Российской империи все хуже и хуже. При этом поражение наносилось страной, с которой еще несколько лет назад в России почти и не считались. Так что по национальному самолюбию был нанесен удар едва ли не более тяжелый, чем по армии и флоту. Публика жаждала возмездия, и вдруг, неожиданно для всех, оно пришло.

22 декабря 1904 года "Русское слово" опубликовало телеграмму своего корреспондента Краевского, тайно побывавшего в Японии и осмотревшего все. Получалось, что японцев можно легко облапошить. Они нас бьют на фронте, а мы их легко обошли с тыла! Газета опубликовала и подробности того, как Владимир Краевский был отправлен во вражескую страну, чтобы, как там говорилось, "переяпонить японцев":

"Человек, имея всего-навсего 30 лет на плечах, не только изъездил всю Европу — жил в Шанхае, в Сингапуре, в Харбине, в Мукдене, в Порт-Артуре. "Век с англичанами, все английская складка" — его скорее можно принять за молодого англичанина, за американца, чем за русского. По манере держаться, по привычкам, по его невозмутимому спокойствию. Он говорит по-английски так же, как по-русски. Это его второй "родной язык". Это был лучший выбор, чтобы обмануть даже японскую бдительность... Быть принятым за шпиона и повешенным он называет "некоторой" опасностью... В Нью-Йорке г. Краевский... облекся во все американское, окружил себя исключительно американскими вещами, все свое европейское платье, белье, бумаги запаковал в европейские чемоданы, отвез в транспортную контору и сдал на хранение. Злейшие враги каждого, кто пускается в какие-нибудь таинственные приключения,— прислуга в гостиницах... Она может заметить: "Эге! Да у этого американца есть вещи неамериканские". Через них полиция собирает первым долгом сведения... В день отплытия парохода в Иокогаму из Palace Hotel В. Э. Краевский вышел и исчез с лица земли. На пароход China вошел мистер Перси Пальмер, как две капли воды похожий на В. Э. Краевского. Если бы мистер Пальмер показался в Японии кому подозрительным и у него стали бы рыться в вещах — не нашли бы ни одного носового платка иначе как с меткой "Р. Р."... Если бы к мистеру Пальмеру, любопытнейшему в мире туристу, которому нужно все видеть, обо всем расспросить, все знать, подослали кого-нибудь расспросить среди разговоров: "Есть ли у вас близкие люди в Америке?" Он ответил бы: "Мы, Пальмеры, из Пенсильвании. Мой брат Джемс имеет там-то такую-то фабрику". И если бы запросили по телеграфу Джемса Пальмера, эсквайра, фабриканта в одном из городов Пенсильвании, он совершенно добросовестно ответил бы: "Имею брата Перси, знаю, что он часто путешествует по Востоку, но в переписке с ним не состою"".

Редакция сообщала, что в новом, 1905 году начнет публикацию фельетонов Краевского о Японии. Однако и уже опубликованного хватило для того, чтобы стало ясно: произошло нечто сенсационное. Успех действительно оказался полнейшим. О нем писали, пусть и не на первой полосе, крупнейшие мировые газеты того времени. О вояже Краевского опубликовали сообщения даже провинциальные газеты в Новой Зеландии. О чем еще можно было говорить? А вот отечественная пресса почему-то реагировала довольно сдержанно. Возможно, причиной такого поведения стала элементарная зависть. В ожидании статей Краевского публика буквально рвала "Русское слово" из рук разносчиков-газетчиков, и тираж газеты вырос в разы.

"Жандармы направились ко мне"

Когда же началась публикация заметок Краевского, а также его интервью, у любого непредвзятого наблюдателя не могло не возникнуть ощущение некой странности описания. К примеру, как-то невнятно говорилось о документах мнимого мистера Палмера. На фоне подробных рассказов о тщательной подготовке одежды и багажа вопрос о паспорте оставался скрытым пеленой. Где-то, например, промелькнула фраза об английских документах американца Перси Палмера. Однако японцы почему-то не обратили на это обстоятельство никакого внимания.

Мало того, в заметках Краевского говорилось, что японцы получили телеграмму из Сан-Франциско, предупреждающую о прибытии русского шпиона на пароходе China. Однако вместо того, чтобы устроить всем пассажирам, включая Палмера, тотальную проверку, его пропустили в страну даже без расспросов и досмотра багажа. А во время многочисленных поездок по стране у мнимого американца, если верить автору репортажей, только раз проверяли документы. Причем весьма странным способом:

"Это была одна из самых неприятных минут в Японии. Поезд подходил к Шимоносеки. В дверях вагона появились двое жандармов. Я сидел ближе всех к двери. Жандармы направились ко мне. "Можете ли вы предъявить доказательства вашей личности?" Доказательства личности! Я вынул несколько аккредитивов на банки в Нагасаки, в Токио, в Иокогаме: "Вот!" Это оказалось лучшей характеристикой личности. Человек, который имеет банковские аккредитивы в кармане, не может быть заподозрен в чем-нибудь дурном. Очевидно, сумма аккредитивов понравилась жандарму. Внимательно рассмотрев документы, он подал мне их с почтительной улыбкой и поклоном: "Благодарю вас, сэр!" То-то!".

Возможно, в Японии тогда все именно так и было. Но в текстах репортажей присутствовало и еще одно настораживающее обстоятельство. Стоило ли с риском для жизни ехать во вражескую страну, чтобы затем сообщать читателям, что у борцов сумо бабьи обрюзгшие фигуры и лица старых сатиров? Или что дети, обученные боевым искусствам, способны двигаться со звериной быстротой и ловкостью?

Примерно того же качества оказались и многие другие содержавшиеся в репортажах подробности. К примеру, читателям сообщалось, что в Японии цвет траура — белый и на улицах очень много женщин в белых одеждах. Или рассказывалось о том, что сообщения русских газет о многочисленных банкротствах японских фирм, как оказалось, не имеют под собой никакого основания. Газеты приводят три-четыре названия компаний, так их больше и не было. Чтобы убедиться в этом, вполне достаточно было регулярно читать британские издания и не совершать рискованные вояжи.

То же самое можно сказать и о приводившихся в репортажах Краевского рассказах о русских пленных в Японии. Он видел их со стороны, он описывал лагеря для них, но не говорил с ними. Очевидно, при желании такие же описания можно найти во французских или американских газетах тех лет.

А вот рассказ о военных маневрах, на которые в числе других иностранцев пригласили Перси Палмера, наверняка почти дословно совпадает с тем, что отправил на родину итальянский корреспондент Чезарио Креспи, который, как говорилось в публикациях "Русского слова", присутствовал на этом мероприятии.

Но наверное, самым примечательным в публикациях Краевского оказались их стиль и направленность. Чем дальше, тем явственнее становилось, что текст принадлежит перу Дорошевича. Ничего удивительного в этом не было. Имеющие собственный стиль редакторы нередко правят авторские произведения до полного исчезновения первоначального текста. Однако в этих описаниях Японии присутствовало нечто большее. Как и в очерках Дорошевича о путешествии на Восток 1904 года, там проводилась идея, для доказательства верности которой все и писалось. Но если в прежней публикации подчеркивалось, что все враги России — нечисть и мы победим, то в текстах о Японии настойчиво выделялась мысль о том, что Россия столкнулась с очень сильным противником, проиграть которому не такой уж позор.

"Изгоревший тип из бывших людей"

Публикация таких японских репортажей оказалась точным попаданием в настроения русского общества, и популярность газеты на зависть конкурентам выросла до небывалого уровня.

"Другие столичные газеты,— вспоминал Иван Волков,— лопались от зависти, видя, как расходится "Русское Слово" со злободневной сенсацией, и пытались подражать ему, но менее удачно. Впрочем, в этой сенсации "Русского Слова" самое удачное было только начало — ловко и талантливо задуманная реклама. Самые очерки, несмотря на то что, судя по стилю и форме их, хотя и были подмалеваны искусной рукой Дорошевича, производили впечатление бессодержательности и пустоты".

Казалось бы, столь всепроникающий репортер, как Владимир Краевский, должен был закрепиться в элите русской журналистики, расти профессионально и искать все новые и новые сенсационные темы. Но ничего подобного не произошло. О Краевском скоро забыли и вспомнили лишь в апреле следующего, 1906 года, когда о нем вновь написали газеты. Сообщалось, что двое господ устроили скандал в ресторане Большой московской гостиницы, причем в полиции один из них предъявил журнал, где красовалась его фотография, и назвался собственным корреспондентом "Русского слова" Краевским. "Русское слово" тут же открестилось от Краевского и сообщило, что с октября 1905 года этот господин в их штате не числится. Дальнейшую его историю восстановил исследователь русских газет Сергей Сокуренко:

"Доставленный в полицейский участок, он не удержался и отпустил несколько крепких выражений в адрес Государя Императора, что сразу же перевело его деяния в более серьезный разряд, и сын надворного советника Владимир Эдуардович Краевский оказался под судом по обвинению в оскорблении Высочайшего Имени. Дело тянулось почти 8 лет. 30 октября 1908 года Московский Окружной суд приговорил Краевского к 3 месяцам тюрьмы. Подсудимый в суд не явился, и полиция получила предписание разыскать его на всей территории Российской империи. Краевский хоть и скрывался, но сумел добиться пересмотра дела, и в 1911 году приговор уменьшили до 1 месяца. Но Владимира Эдуардовича не устраивало и столь малое наказание, поэтому он не спешил отдавать себя в руки закона. И все же весной 1914 года наш герой очутился за решеткой".

В дальнейшем его следы затерялись. Однако оставался вопрос: как могла редакция так легко расстаться с настолько ценным сотрудником? Ответ нашелся в мемуарах Ивана Волкова:

"Вся история с путешествием в страну врагов была выдумана Дорошевичем с целью рекламы. Для осуществления этой затеи был откопан где-то, чуть ли не на Хитровке, какой-то изгоревший тип из бывших людей, действительно совершивший когда-то путешествие в Японию. Этот "путешественник", напрягая свою память, делал наброски путевых очерков, а Дорошевич обрабатывал их, дополняя тем, что сам знал о "Стране Восходящего Солнца". На десятом или пятнадцатом очерке "путешественник" выдохся окончательно, и "Путешествие в страну врагов" конфузно исчезло со страниц газеты. Но это было не важно, главное было сделано: газета нашумела и приобрела жирной уткой тысячи новых читателей".

Действительно, самая значительная и громкая мистификация в истории отечественной журналистики принесла сочинителю подобных сказок Дорошевичу и издателю Сытину ожидаемый результат.

"Дорошевич,— вспоминал Волков,— газету поставил: из жалкого уличного листка с ничтожным тиражом он превратил ее в орган, который расходился в сотнях тысяч экземпляров и который читали "даже министры"... О колоссальности доходов сытинской газеты можно судить хотя бы по тому, что одни объявления давали Сытину в 1910-1913 г.г. до 1800 тысяч рублей в год дохода".