В Петербурге дал концерт Валерий Афанасьев. Прежние выступления этого пианиста выработали инерцию: музыкой он не ограничится, обязательно что-нибудь скажет словами.
Валерий Афанасьев принадлежит поколению русских музыкантов, наиболее преуспевшему на западном исполнительском рынке. Он уехал из СССР в 1974 г., последнее время живет во Франции. В 90-х гг. стал вновь концертировать в России: регулярно, но не слишком часто. Кроме фестиваля 2000 года, был постоянным участником гергиевских "Звезд белых ночей". Афанасьев прославился не только как пианист, но и как писатель — пишет интеллектуальную прозу по-французски и по-английски. На концертах он нередко что-то такое изысканно-туманное декламирует. Играет же, как правило, целый вечер одного автора.
Выйдя на сцену, Афанасьев сел за рояль, обвел публику тяжелым взглядом и процедил: "Посвящаю концерт Ирине Яковлевне Родионовой". Ирина Родионова работала художественным руководителем Малого зала, пока перед началом сезона ее не заменили на прежнюю начальницу с советской закваской Валентину Азовскую. Затем он отвернулся к клавиатуре, и следующие два часа со сцены звучала суровая и мрачная музыка. Это Валерий Афанасьев играл Моцарта.
Программу составили моцартовские фантазии и рондо, романс и адажио. Второе отделение заняли Фантазия и Соната до минор, сыгранные Афанасьевым без паузы: получилось монументальное сочинение, достойное сопоставления с Hammerklavier Бетховена. Афанасьев более благосклонен к прошлому. Он играет Моцарта как композитора-полифониста, отказывая ему в соблазнительной рокайльной гибкости, в тонких нюансах лирического субъективизма, над которыми самозабвенно трудятся большинство пианистов. Архаизирует манеру игры, словно в его распоряжении не роскошный романтический рояль, а молоточковое фортепиано. Темпы отличает аналитическая замедленность. Кажется, что моцартовские тексты для схоласта Афанасьева — не роман, а трактат.
Афанасьев крушит стереотипы не только внутреннего, но и внешнего свойства. Он сидит за роялем на простом венском стуле, откинувшись на спинку и сутулясь. Он умудряется заставить не аплодировать не то что между частями — между отдельными пьесами: зал затих, как на проповеди. Он одинаково суров и с публикой, и с текстом: если в простуженном партере раздается кашель, затягивает паузу куда дольше, чем мог бы предположить автор, и, только когда восстановится полная тишина, играет дальше. Вначале пианист был особенно скуп на детали и оттенки. Ближе к финалу плоскостно-контурный облик афанасьевского Моцарта приобрел строгую скульптурную стать. Таким классик может нам и не нравиться, но не может не восхищать. Когда высказывание столь ясно и нетривиально, ему простительно быть заблуждением.
КИРА Ъ-ВЕРНИКОВА, Санкт-Петербург